Константин Паустовский
Разливы рек
Поручик Тенгинского пехотного полка Лермонтов ехал на Кавказ, в ссылку, в крепость Грозную.
Весна выдалась не похожая на обыкновенные русские весны. Поздно распустились деревья, поздно цвела по заглохшим уездным садам черемуха. И реки запоздали и долго не могли войти в берега.
Разливы задерживали Лермонтова. Приходилось дожидаться паромов, а иной раз, если паром был поломан или ветер разводил на разливе волну, даже останавливаться на день-два в каком-нибудь захолустном городке.
Лермонтов равнодушно слушал жалобы проезжающих на высокую воду и дрянные отечественные дороги. Он был рад задержкам. Куда было скакать сломя голову? Под чеченскую пулю?
Впервые за последние годы он с тревогой думал о смерти. Прошло мальчишеское время, когда ранняя гибель казалась– ему заманчивым исходом в жизни. Никогда еще ему так не хотелось жить, как сейчас.
Все чаще вспоминались слова: «И может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». Он был бесконечно благодарен Пушкину за эти строки. Может быть, он еще увидит в жизни простые и прекрасные вещи и услышит речи бесхитростные, как утешения матери. И тогда раскроется сердце и он поймет наконец, какое оно, это человеческое счастье.
Городок, где пришлось задержаться из-за гнилого парома, был такой маленький, что из комнаты в «Номерах для проезжающих» можно было рассмотреть совсем рядом – рукой подать – поля, дуплистые ивы по пояс в воде и заречную деревню. Ее избы чернели на просыхающем откосе, как стая грачей. Навозный дымок курился над ними.
Из окна было слышно, как далеко, за краем туманной земли, поет, ни о чем не тревожась, пастуший рожок.
– Когда пройдет это кружение сердца? – спросил себя Лермонтов и усмехнулся. Он снял пыльный мундир и бросил на стул. – Круженье сердца! Кипенье дум! Высокие слова! Но иначе как будто и не скажешь.
Вошел слуга.
– Тут какие-то офицеры картежные стоят, – доложил он Лермонтову. – В этих номерах. Хрипуны, охальники – не дай бог! Про вас спрашивали.
– Будет врать! Откуда они меня знают?
– Ваша личность видная. Играть с ними будете? Ай нет?
– Отстань!
– А то я вам мундир почищу. В каком мундире к столу сесть совестно. Одна пыль!
– Не трогай мундир! – приказал Лермонтов и добавил, ничуть не сердясь, а даже с некоторым любопытством: – Станешь ты меня слушать или нет?
– Как придется, – уклончиво ответил слуга. – Я перед вашей бабкой Евангелие целовал за вами смотреть.
– Знаешь что, – спокойно сказал Лермонтов, – ступай ты подальше! Надоел.
Слуга вышел. Лермонтов расстегнул рубаху, лег на шаткую койку и закинул руки за голову.
В дощатом домишке рядом с «номерами» сидел у окна худой паренек и вот уже который час наигрывал на гармонике один и тот же мотив, – должно быть, совсем ошалел от скуки: «Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя!»
Лермонтов слушал, глядя сумрачными глазами на стену. Там было старательно выведено синим карандашом: «Пристанище для путешествующих по державе Российской».
Российская держава, Россия! Нескладная родная страна!
Утром Лермонтову встретился на улице слепой солдат. Он просил милостыню. Солдата вела за руку девочка лет четырнадцати, вся в лохмотьях. Сквозь грязную рвань просвечивало ее детское нежное тело.
– Кем он тебе приходится, этот солдат? – спросил Лермонтов девочку.
– Да никем. Я сирота. А ему пушечным огнем глаза выжгло.
– В бою под Тарутином! – хрипло прокричал солдат. По его зажатым воспаленным векам ползали мухи, но солдат их не отгонял.
«Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя!» – повизгивала гармоника.
- Лермонтов дал солдату полтинник.
- Слуга лежал на подоконнике в «номерах» и смотрел на улицу.
- – Напрасно вы их балуете, Михаил Юрьевич, – сказал он укоризненно из окна.
- – Помалкивай, пока я тебя не отправил в Тарханы!
Да, Россия… В Москве, на вечере у Погодина, Лермонтов впервые встретился с Гоголем. Гости сидели в саду. В этот день было народное гулянье. Из-за кирпичной ограды проникал с бульвара запах пропотевшего ситца. Пыль, золотясь от вечерней зари, оседала на деревьях.
Гоголь, прищурив глаза, долго смотрел на Лермонтова – чуть сутуловатого офицера – и лениво говорил, что Лермонтов, очевидно, не знает русского народа, так как привык вращаться в свете. «Попейте кваску с мужиками, поспите в курной избе рядом с телятами, поломайте поясницу на косьбе – тогда, пожалуй, вы сможете – и то в малой мере – судить о доле народа».
Лермонтов вежливо промолчал. Это Гоголю не понравилось.
Лермонтов был удивлен разговорами Гоголя, его брюзгливым голосом. За ужином Гоголь долго выбирал, помахивая в воздухе вилкой, в какой соленый груздь эту вилку вонзить.
Одно было ясно Лермонтову; Гоголь им пренебрегал. «Способный, конечно, юноша. Написал превосходные стихи на смерть Александра Сергеевича. Но мало ли кому удаются хорошие стихи! Писательство – это богослужение, тяжкая схима. А офицер этот никак не похож на схимника».
- В ответ Гоголю Лермонтов, выждав время, прочел отрывок из «Мцыри»,
- – Еще что-нибудь, – приказал Гоголь.
- Тогда Лермонтов прочел посвящение Марии Щербатовой:
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украины она променяла…
Гоголь слушал, сморщив лицо, ковырял носком сапога песок у себя под ногами, потом сказал с недоумением:
– Так вот вы, оказывается, какой! Пойдемте!
Они ушли в темную аллею. Никто не пошел вслед за ними. Гости сидели в креслах на террасе. Обгорали на свечах зеленые прозрачные мошки. На бульваре лихо позванивала карусель.
В аллее Гоголь остановился и повторил:
Как ночи Украины,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных…
Он схватил Лермонтова за руку и зашептал:
– «Ночи Украины, в мерцании звезд незакатных…» Боже мой, какая прелесть! Заклинаю вас: берегите свою юность.
Гоголь сел на скамью, вынул из кармана клетчатый платок и прижал его к лицу. Лермонтов молчал. Гоголь слабо махнул ему рукой, и Лермонтов, стараясь не шуметь, ушел в глубину сада, легко перелез через ограду и Есриулся к себе.
За окном прогремели по булыжникам колеса, брякнул и замолк колокольчик под дугой, захрапели лошади; топоча сапогами, скатился по лестнице гостиничный слуга, знакомая девочка-нищенка пропела серебряным голосом: «Барыня-красавица, подайте копеечку убогому слепцу-кавалеру», и гармоника споткнулась и затихла. Кто-то новый приехал в гостиницу. Лермонтов встал с койки и подошел к окну.
Источник: https://libking.ru/books/prose-/prose-classic/96286-konstantin-paustovskiy-razlivy-rek.html
Константин Паустовский — Разливы рек
Константин Паустовский
Разливы рек
Поручик Тенгинского пехотного полка Лермонтов ехал на Кавказ, в ссылку, в крепость Грозную.
Весна выдалась не похожая на обыкновенные русские весны. Поздно распустились деревья, поздно цвела по заглохшим уездным садам черемуха. И реки запоздали и долго не могли войти в берега.
Разливы задерживали Лермонтова. Приходилось дожидаться паромов, а иной раз, если паром был поломан или ветер разводил на разливе волну, даже останавливаться на день-два в каком-нибудь захолустном городке.
Лермонтов равнодушно слушал жалобы проезжающих на высокую воду и дрянные отечественные дороги. Он был рад задержкам. Куда было скакать сломя голову? Под чеченскую пулю?
Впервые за последние годы он с тревогой думал о смерти. Прошло мальчишеское время, когда ранняя гибель казалась– ему заманчивым исходом в жизни. Никогда еще ему так не хотелось жить, как сейчас.
Все чаще вспоминались слова: «И может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». Он был бесконечно благодарен Пушкину за эти строки. Может быть, он еще увидит в жизни простые и прекрасные вещи и услышит речи бесхитростные, как утешения матери. И тогда раскроется сердце и он поймет наконец, какое оно, это человеческое счастье.
Городок, где пришлось задержаться из-за гнилого парома, был такой маленький, что из комнаты в «Номерах для проезжающих» можно было рассмотреть совсем рядом – рукой подать – поля, дуплистые ивы по пояс в воде и заречную деревню. Ее избы чернели на просыхающем откосе, как стая грачей. Навозный дымок курился над ними.
Из окна было слышно, как далеко, за краем туманной земли, поет, ни о чем не тревожась, пастуший рожок.
– Когда пройдет это кружение сердца? – спросил себя Лермонтов и усмехнулся. Он снял пыльный мундир и бросил на стул. – Круженье сердца! Кипенье дум! Высокие слова! Но иначе как будто и не скажешь.
Вошел слуга.
– Тут какие-то офицеры картежные стоят, – доложил он Лермонтову. – В этих номерах. Хрипуны, охальники – не дай бог! Про вас спрашивали.
– Будет врать! Откуда они меня знают?
– Ваша личность видная. Играть с ними будете? Ай нет?
– Отстань!
– А то я вам мундир почищу. В каком мундире к столу сесть совестно. Одна пыль!
– Не трогай мундир! – приказал Лермонтов и добавил, ничуть не сердясь, а даже с некоторым любопытством: – Станешь ты меня слушать или нет?
– Как придется, – уклончиво ответил слуга. – Я перед вашей бабкой Евангелие целовал за вами смотреть.
– Знаешь что, – спокойно сказал Лермонтов, – ступай ты подальше! Надоел.
Слуга вышел. Лермонтов расстегнул рубаху, лег на шаткую койку и закинул руки за голову.
В дощатом домишке рядом с «номерами» сидел у окна худой паренек и вот уже который час наигрывал на гармонике один и тот же мотив, – должно быть, совсем ошалел от скуки: «Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя!»
Лермонтов слушал, глядя сумрачными глазами на стену. Там было старательно выведено синим карандашом: «Пристанище для путешествующих по державе Российской».
Российская держава, Россия! Нескладная родная страна!
Утром Лермонтову встретился на улице слепой солдат. Он просил милостыню. Солдата вела за руку девочка лет четырнадцати, вся в лохмотьях. Сквозь грязную рвань просвечивало ее детское нежное тело.
– Кем он тебе приходится, этот солдат? – спросил Лермонтов девочку.
– Да никем. Я сирота. А ему пушечным огнем глаза выжгло.
– В бою под Тарутином! – хрипло прокричал солдат. По его зажатым воспаленным векам ползали мухи, но солдат их не отгонял.
«Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя!» – повизгивала гармоника.
- Лермонтов дал солдату полтинник.
- Слуга лежал на подоконнике в «номерах» и смотрел на улицу.
- – Напрасно вы их балуете, Михаил Юрьевич, – сказал он укоризненно из окна.
- – Помалкивай, пока я тебя не отправил в Тарханы!
Да, Россия… В Москве, на вечере у Погодина, Лермонтов впервые встретился с Гоголем. Гости сидели в саду. В этот день было народное гулянье. Из-за кирпичной ограды проникал с бульвара запах пропотевшего ситца. Пыль, золотясь от вечерней зари, оседала на деревьях.
Гоголь, прищурив глаза, долго смотрел на Лермонтова – чуть сутуловатого офицера – и лениво говорил, что Лермонтов, очевидно, не знает русского народа, так как привык вращаться в свете. «Попейте кваску с мужиками, поспите в курной избе рядом с телятами, поломайте поясницу на косьбе – тогда, пожалуй, вы сможете – и то в малой мере – судить о доле народа».
Лермонтов вежливо промолчал. Это Гоголю не понравилось.
Лермонтов был удивлен разговорами Гоголя, его брюзгливым голосом. За ужином Гоголь долго выбирал, помахивая в воздухе вилкой, в какой соленый груздь эту вилку вонзить.
Одно было ясно Лермонтову; Гоголь им пренебрегал. «Способный, конечно, юноша. Написал превосходные стихи на смерть Александра Сергеевича. Но мало ли кому удаются хорошие стихи! Писательство – это богослужение, тяжкая схима. А офицер этот никак не похож на схимника».
- В ответ Гоголю Лермонтов, выждав время, прочел отрывок из «Мцыри»,
- – Еще что-нибудь, – приказал Гоголь.
- Тогда Лермонтов прочел посвящение Марии Щербатовой:
На светские цепи,На блеск утомительный балаЦветущие степиУкраины она променяла…
Гоголь слушал, сморщив лицо, ковырял носком сапога песок у себя под ногами, потом сказал с недоумением:
– Так вот вы, оказывается, какой! Пойдемте!
Они ушли в темную аллею. Никто не пошел вслед за ними. Гости сидели в креслах на террасе. Обгорали на свечах зеленые прозрачные мошки. На бульваре лихо позванивала карусель.
В аллее Гоголь остановился и повторил:
Как ночи Украины,В мерцании звезд незакатных,Исполнены тайныСлова ее уст ароматных…
Он схватил Лермонтова за руку и зашептал:
– «Ночи Украины, в мерцании звезд незакатных…» Боже мой, какая прелесть! Заклинаю вас: берегите свою юность.
Гоголь сел на скамью, вынул из кармана клетчатый платок и прижал его к лицу. Лермонтов молчал. Гоголь слабо махнул ему рукой, и Лермонтов, стараясь не шуметь, ушел в глубину сада, легко перелез через ограду и Есриулся к себе.
За окном прогремели по булыжникам колеса, брякнул и замолк колокольчик под дугой, захрапели лошади; топоча сапогами, скатился по лестнице гостиничный слуга, знакомая девочка-нищенка пропела серебряным голосом: «Барыня-красавица, подайте копеечку убогому слепцу-кавалеру», и гармоника споткнулась и затихла. Кто-то новый приехал в гостиницу. Лермонтов встал с койки и подошел к окну.
Из запыленной коляски выходила, слегка подобрав дорожное платье, Мария Щербатова – высокая, тонкая, с бронзовым блеском в волосах. Лермонтов отшатнулся от окна. Откуда она здесь, в этом заштатном городке? Так недавно еще он расстался с ней в Петербурге.
Любила ли она его? Он не знал. Вообще он не знал, любил ли его по-настоящему хоть кто-нибудь в жизни. Все привязанности кончались обманом. Наталья Ивановна променяла его на проворовавшегося офицера, Лопухина вышла замуж за богача.
Как же Щербатова попала сюда? В Петербурге она ничего не говорила ему об этой поездке. Потом он вспомнил: городок этот лежал по пути на ее Украину. Какой все же славный городок! Там, в степях Заднепровья, выросла эта юная женщина с лазурными глазами.
Любила ли она его, он не знал. Но он, если бы мог, подарил ей всю землю. Вся теплота этой любви сосредоточилась в нем одном. Он берег ее, он жил с ней одиноко и счастливо.
Он был благодарен за это Щербатовой. Неважно, знала она об этом или нет. Достаточно того, что она жила и случай столкнул их на несхожих житейских дорогах.
Он позвал слугу и велел получше почистить мундир.
Мария Щербатова была здесь! Он слышал ее голос в пропахшем кислыми щами коридоре, шум ее платья, знакомые шаги, хлопанье рассохшихся дверей, свежий плеск воды в тазу, запах лавандовых духов. И наконец он услышал заглушённые слова, каких ждал с той минуты, когда увидел ее выходящей из коляски:
– Неужели Михаил Юрьевич здесь? Вот забавный случай! Тогда передай ему вот это.
«Вот это» было запиской, наспех набросанной на клочке бумаги. Ее принес слуга.
- В записке было два слова:
- «Приходите скорей!»
- Никакие слова не казались ему такими зовущими и ласковыми, как два этих маленьких слова.
- Марии Щербатовой тоже казалось, что впервые в жизни она написала такие удивительные и важные слова.
В них было все смятение ее любви, утаенной печали. С детства она верила в счастливые неожиданности, ждала их, но ожидание это никогда не сбывалось. Ничего, кроме горечи, ие приносило это ожидание. А вот сейчас – сбылось!
Еще там, в Петербурге, узнав о ссылке Лермонтова, Щербатова решила тотчас уехать к себе на Украину. Нет, еще бьется сердце, b она не променяла цветущие украинские степи на мертвую суету Петербурга. Он был не прав, когда упрекал ее в этом.
Источник: https://mybrary.ru/books/proza/klassicheskaja-proza/136970-konstantin-paustovskii-razlivy-rek.html
«Мещорская сторона», краткое содержание по главам повести Паустовского
В Мещорском крае нет ничего особенного, но в нём, как в картинах Левитана, заключены прелесть и неяркое разнообразие русской природы. Край этот лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, он – уцелевший остров «великого пояса хвойных лесов», тянущийся от Полесья до Урала, где спасалась от татарских набегов древняя Русь.
Первое знакомство
Рассказчик попал в Мещорский край из Владимира. Он пересел на станции Тума на узкоколейку времён Стефенсона. Паровоз по прозвищу «Мерин» был похож на самовар. Пассажиры с вещами сидели на площадках, а когда поезд приближался к их деревне, выбрасывали свои вещи и выпрыгивали вслед сами.
На станции Пилево влез косматый дед, которого отправили в город в музей сообщить о появлении на озере незнакомых птиц. А в «летошний год» деда тоже гоняли в город, когда нашли скелет исполинского ископаемого оленя с размахом рогов в два с половиной метра.
Старинная карта
Рассказчик раздобыл карту, составленную по старинным съёмкам 1870 г., и исправил её, так как изменились русла рек, болота сменили леса, озёра – трясины.
Но карта была надёжней, чем советы туземцев, которые путано объясняли дорогу. Они делали это со страстью, как и сам рассказчик.
Ведь когда объясняешь дорогу, будто сам по ней проходишь, и легко на душе, словно путь далёк и нет на сердце забот.
Несколько слов о приметах
Приметы помогают не заблудиться в лесах. Но главное – не приметы на дороге, а определяющие погоду и время приметы. В городах приметы заменяют синие таблички с названием улиц. Там часы вместо высоты солнца, положения созвездий или петушиного крика. Но в лесу пробуждаются забытые в городе природные инстинкты. Приметы сочетают точные знания и поэзию. Они бывают простые и точные, сложные.
Возвращение к карте
Изучение карты так же интересно, как и примет. На юге Мещорского края протекает Ока. На юге от Оки обжитые рязанские земли. Густо разбросаны деревни, вместо лесов шумят берёзовые рощи, поля переходят в степи.
К северу и востоку от Оки стоят мещорские сосновые леса с синими озёрами и торфяными болотами. На западе Мещорского края расположена Боровая сторона, среди лесов лежат восемь боровых озёр, к которым нет дорог. Чем меньше озеро, тем оно глубже.
Мшары
К востоку от Боровых озёр лежат мещорские болота – «мшары», которые тысячу лет назад были озёрами и занимают 300000 гектаров.
В конце сентября рассказчик отправился мшарами к Поганому озеру, где росли поганые грибы побольше телячьей головы и клюква величиной с орех. Вокруг озера расположена трясина, само озеро чёрное без дна.
По пути товарищи заночевали на Чёрном озере. Путь был трудным из-за опавших деревьев. Путники тонули во мхах по колено и прошли за 2 часа 2 километра. Писатель Гайдар пошёл искать Поганое озеро, а озёра во мшарах искать трудно. Через три часа тучи закрыли солнце, а Гайдар был без компаса.
Уже в темноте Гайдара нашёл и привёл по компасу товарищ. Гайдару страшно было подойти к озеру, хоть он и нашёл его. Только следующим летом путники дошли до Поганого озера с плавучими берегами, где удили рыбу и попали в грозу. С тех пор бабы стали называть их «вовсе отчаянными мужчинами».
Лесные реки и каналы
В Мещорском крае две реки – Солотча и Пра. Солотча извилистая и неглубокая, вода в ней красного цвета. Река течёт из озёр северной Мещоры в Оку. В её верховьях в городе Спас-Клепики работает ватная фабрика.
При Александре втором экспедиция, отправленная генералом Жилинским, осушила в этих местах полторы тысячи гектаров земли, но она оказалась скудной – торф, подзол и песок. Оставшиеся каналы очень живописны. Богатство края не в земле, а в лесах, торфе, заливных лугах, плодородных, как пойма Нила.
Леса
Леса – остаток лесного океана, величественные, как кафедральные соборы, светлые сосновые боры.
На километры земля покрыта сухим, мягким мхом, как глубоким дороги ковром. Лес похож на море, колышущееся от ветра. Кроме сосновых лесов, встречаются еловые, берёзовые, редко липы, вязы и дубы. В дубовых рощах обитают кусачие рыжие муравьи, безобидные медведи-муравьятники. Леса прекрасны в любую пору суток.
Рассказчик живёт в палатке на лесных озёрах несколько дней. Ему хватает сна два часа в сутки. Однажды во время рыбалки на Чёрном озере рассказчик с товарищами подвергся нападению гигантской чёрной щуки, которая могла распороть острым, как бритва, плавником надувную лодку. На берегу из кучи хвороста рыбакам угрожала волчица с тремя волчатами, которую они отогнали шумом.
Вода во всех озёрах разного цвета, но чаще всего чёрная из-за торфяного дна. Мещорские челны выдолблены из цельного куска дерева и похожи на полинезийские пироги.
Луга
Заливные луга находятся между лесами и Окой. В лугах расположено старое русло Оки – Прорва. Это глубокая и неподвижная река с крутыми берегами. Грибы и растения там исполинских размеров, а травы так густы, что нельзя высадиться на берег.
Любимое место рассказчика – излучина реки, где он живал в палатке, наслаждаясь тем, как, по словам Аксакова, «природа вступает в вечные права свои».
Небольшое отступление от темы
Это рассказ об одном рыболовном происшествии. Однажды в село Солотчу приехал из Москвы высокий старик с длинным серебряным зубом, который ловил на спиннинг. У старика не ловилось, хотя сын сапожника Лёнька таскал рыбу даже на верёвку.
Однажды старика-неудачника взяли на озеро Сегдан. Всю ночь он дремал стоя, боясь сесть на сырую землю, а утром, перешагивая через костёр, наступил в сковородку с яичницей и разбил кувшин молока.
В другой раз на Прорве старик вытащил огромную старую щуку. Но она ударила по щеке хвостом наклонившегося над ней старика, закатила ему оплеуху и удрала в воду.
Старик уехал в Москву, и больше никто не восхищался вслух тем, чем лучше восторгаться без слов.
Ещё о лугах
В нескошенных душистых лугах, где созревает луговая клубника, много озёр со странными названиями, которые подчёркивают их свойства. Озёрам можно привить название. Так безымянное озеро назвали Лангобардским в честь обитающего на его берегу и сторожившего капусту бородатого сторожа. Но через год название колхозники переделали в Амбарское.
Старики
В лугах в шалашах живут старики – сторожа, паромщики, корзинщики. Они любят говорить о необыкновенных вещах.
На озере Музге рассказчику встретился Степан-корзинщик, худой, тонконогий, как старая лошадь, с невнятным говором из-за бороды, лезшей в рот.
У костра сидела испуганная 12-летняя девочка, которая искала сбежавшую тёлку и в темноте приблудилась к деду.
Дед рассказывает о прошлом, о том, что раньше эти леса были монастырскими, что раньше мужикам и бабам житьё было плохое, ребята не питые, не сытые. Теперь же бабы нашли своё счастье, потому что оно живёт не на синих морях, а в «черепке».
Пример счастливой бабьей доли — голосистая Манька Малявина, которая нынче поёт в театре в Москве, так что весь народ плачет, и родителям она по 200 рублей в месяц присылает. У мужиков 1000 лет власть пропадала, а сейчас, по словам старика, и умирать рано: «Жить бы нам, Егорыч, родились рановато».
Родина талантов
На краю мещорских лесов, недалеко от Рязани, стоит село Солотча. Первый год рассказчик жил у старушки-вековушки, в доме которой было 2 картины итальянского мастера, расплатившегося ими когда-то отцу старушки за постой.
На следующий год рассказчик поселился в старой бане при соседнем двухэтажном доме. Это дом знаменитого гравёра Пожалостина, выходца из Солотчи, бывшего пастуха. Теперь в доме живут две дочери Пожалостина.
Все стены дома увешаны гравюрами со знаменитыми людьми прошлого – Тургенева, генерала Ермолова.
Художники Архипов и Малявин, скульптор Голубкина тоже из этих мест. Веками солотчинцы были знаменитыми богомазами.
Недалеко от Солотчи родина Есенина. Его тётка Татьян продавала рассказчику сметану.
На одном из озёр около Солотчи живёт Кузьма Зотов, до революции безответный бедняк. Сейчас в избе появилось много нового – радио, газеты, книги, а от старого времени остался только дряхлый тощий пёс. У Кузьмы трое сыновей-комсомольцев и четвёртый малолетний Вася. Миша заведует опытной ихтиологической станцией на озере Великом около села Спас-Клепики.
Ваня – учитель ботаники и зоологии в большом селе за 100 км от лесного озера. В отпуске он помогает матери по хозяйству и ищет редкие водоросли. Вася – школьник. Его школа за 7 км за лесом. Два года назад Вася помогал приехавшему из Москвы художнику. Во время грозы художник потерял краски.
Ваня нашёл их через две недели, но пока искал – сильно простыл и заболел опасным воспалением лёгких.
Мой дом
Рассказчик живёт в Мещоре в маленьком доме, бывшей бане – бревенчатой избе, обшитой серым тёсом. Дом отгорожен от сада высоким частоколом. В частоколе застревают застигнутые врасплох коты, пытающиеся украсть пойманную рассказчиком рыбу.
Осенью сад засыпан листьями, в двух маленьких комнатках становится светло. Большинство ночей рассказчик ночует на озёрах или в старой беседке в глубине сада, заросшей диким виноградом.
Там хорошо в тихие осенние ночи, когда шумит неторопливый отвесный дождь. На рассвете рассказчик обливается водой из колодца, кипятит чайник и идёт с вёслами к реке.
Впереди – пустынный сентябрьский день, счастье затерянности в осеннем мире.
Бескорыстие
Мы любим свою землю не только за то, что она богата, даёт обильные урожаи. Мы любим родные места за то, что они прекрасны, хотя прелесть Мещорского края раскрывается постепенно.
Мещорский край — тихая немудрая земля под неярким небом, которую тем больше любишь, чем больше узнаёшь.
Если рассказчику придётся защищать свою страну, то он будет защищать этот клочок земли, научивший понимать прекрасное, любовь к которому не забудется, как первая любовь.
- «Мещорская сторона», анализ повести Паустовского
- «Золотая роза», анализ повести Паустовского
- «Золотая роза», краткое содержание по главам повести Паустовского
- «Телеграмма», анализ произведения Паустовского
- Константин Георгиевич Паустовский, краткая биография
- «Старый повар», анализ рассказа Паустовского
- «Тёплый хлеб», анализ сказки Паустовского
- «Заячьи лапы», анализ рассказа Паустовского
- «Колотый сахар», анализ рассказа Паустовского
- «Стальное колечко», анализ сказки Паустовского
- «Жёлтый свет», анализ рассказа Паустовского
- По произведению: «Мещорская сторона»
- По писателю: Паустовский Константин Георгиевич
Источник: https://goldlit.ru/paustovsky/1461-meshcherskaia-storona-kratkoe-soderzhanie
Читать Разливы рек
Он был благодарен за это Щербатовой. Неважно, знала она об этом или нет. Достаточно того, что она жила и случай столкнул их на несхожих житейских дорогах.
Он позвал слугу и велел получше почистить мундир.
Мария Щербатова была здесь! Он слышал ее голос в пропахшем кислыми щами коридоре, шум ее платья, знакомые шаги, хлопанье рассохшихся дверей, свежий плеск воды в тазу, запах лавандовых духов. И наконец он услышал заглушённые слова, каких ждал с той минуты, когда увидел ее выходящей из коляски:
– Неужели Михаил Юрьевич здесь? Вот забавный случай! Тогда передай ему вот это.
«Вот это» было запиской, наспех набросанной на клочке бумаги. Ее принес слуга.
- В записке было два слова:
- «Приходите скорей!»
- Никакие слова не казались ему такими зовущими и ласковыми, как два этих маленьких слова.
- Марии Щербатовой тоже казалось, что впервые в жизни она написала такие удивительные и важные слова.
В них было все смятение ее любви, утаенной печали. С детства она верила в счастливые неожиданности, ждала их, но ожидание это никогда не сбывалось. Ничего, кроме горечи, ие приносило это ожидание. А вот сейчас – сбылось!
Еще там, в Петербурге, узнав о ссылке Лермонтова, Щербатова решила тотчас уехать к себе на Украину. Нет, еще бьется сердце, b она не променяла цветущие украинские степи на мертвую суету Петербурга. Он был не прав, когда упрекал ее в этом.
Она решила ехать. В глубине души, как исчезающий, неуловимый • сон, жила надежда: может быть, она еще встретит его, догонит в пути. Мало ли что случается в жизни. Есть же такое утешительное слово – «наугад»,
И вот – сбылось! Лермонтов здесь. И она должна решиться и сказать ему наконец, как он ей дорог. И потом плакать от нежности, от безнадежности добиться хотя бы недолгого счастья.
Она не могла объяснить себе многого. Сейчас ей хотелось запомнить на всю жизнь этот городок, гостиный двор с желтыми облупившимися сводами, голубей на базаре, зеленую вывеску трактира «Чай да сахар!», кажду щепку на горбатой мостовой.
– Я думаю совсем не о том, не о том! – шептала Щербатова, торопливо причесываясь перед темным гостиничным зеркалом. – Думаю о пустяках, а этот свободный для сердца день не повторится. Никогда! Что я скажу ему? Где? Нет, только не в этих «номерах»! Уйдем за город, к реке. Вон в ту рощу, где блестит на солнце покосившийся крест над часовней. Должно быть, там кладбище.
Но встреча, как это всегда бывает, получилась совсем не такой, как ожидала Щербатова.
Когда послышались шаги Лермонтова, Щербатова вышла в коридор, сбежала, задыхаясь, по лестнице и остановилась в воротах. В руке она держала за синюю шелковую ленту соломенную шляпу.
- Они встретились у ворот, и Лермонтов, наклонившись, чтобы поцеловать ее руку, пропустил тот единственный миг, когда слеза блеснула в ее синих, как шелковая лента, глазах и тотчас исчезла.
- И пошли они не в кладбищенскую рощу, а в городской запущенный сад. Там так громко трещали воробьи, что Лермонтов, усмехнувшись, заметил:
- – Как будто на сотне сковородок жарят яичницу на украинском сале.
Щербатова слабо улыбнулась. Она поняла, что вряд ли скажет ему сейчас то, что хотела сказать минуту назад. Они все время уходили в сторону от единственно важного для них разговора.
Под горой в мутноватой воде кружились отражения облаков. И весь этот скромный весенний день казался Щербатовой тайным подарком. Он принадлежал только ей. Никто не знает, где она, с кем она сейчас. Сердце полно до краев. Пальцы вздрагивают, когда она прикасается к рукаву его грубого мундира. Прижать бы к груди эту милую голову, пригладить волосы…
По этого тоже не случилось. Лермонтов, сгорбившись и застенчиво улыбаясь, заговорил о России, о том, что любит в ней как раз то, чего не любят другие. Вот все досадуют на разлив, а он готов прожить хоть месяц в этом городке и только то и делать, что смотреть на полую воду. Должно быть, все занимательно для нас, если душа открыта для самых простых впечатлений.
Он говорил с ней, как с другом, как с мужчиной. В его темных глазах появился влажный блеск.
Он рассказал о слепом солдате и девочке-поводыре. Они весь день не выходили у него из головы.
– Михаил Юрьевич! – Щербатова положила пальцы на горячую руку Лермонтова. – Я догадываюсь обо всем, что вы можете думать обо мне. Но я не такая. Я выросла среди простонародья.
Я бегала босиком по крапиве и пасла телят и гусей. До сих пор я не могу без слез слушать наши малороссийские песни. «Закувала та сыва зозуля раным-рано на зори».
Вы понимаете? «Закуковала серая кукушка на ранней заре».
– Я понимаю, – ответил Лермонтов и начал чертить ножнами шашки по песку.
– Михаил Юрьевич! – сказала с отчаянием Щербатова. – Опять у вас тоска! Я не знаю, что сделать, чтобы ее не было.
– Все кончится, – спокойно ответил Лермонтов. – Мы украли у этого дурацкого света единственный день. Но все равно вы ничем не можете помочь мне. Просто вы не решитесь.
– Да, не решусь, – призналась Щербатова и опустила голову.
– Вы не виноваты, – сказал, успокаивая ее, Лермонтов. – Мне грустно оттого, что я вас люблю, и знаю, что за этот легкий день вам придется дорого рассчитаться. Мы не скроемся.
Здесь шайка петербургских офицеров. И среди них один. Я давно приметил его. Или, вернее, он давно преследует меня, как тень. Некий жандармский ротмистр с черной повязкой на глазу.
Единственный, но зоркий глаз Бенкендорфа.
– Ну, вот. – Щербатова встала и протянула Лермонтову руки, как бы желая, помочь ему подняться с низкой садовой скамейки, – Вы так просто сказали то, что я не решаюсь сказать сама.
Она слегка потянула его за руки. Лермонтов встал, и она, обняв его за плечи, поцеловала в губы, потом в глаза – поцеловала прямо, открыто, глядя в побледневшее лицо.
И опять все случилось не так, как она думала. Не было ни бурных слов, ни пылких признаний, ни клятв, а только разрывающая сердце нежность.
Слепой солдат зашел в ренсковый погребок и купил на весь полтинник, полученный от Лермонтова, казенного вина. Но он не стал его пить в погребке, а отнес на «квартиру» – солдат ночевал на окраине городка, в Слободке, в дальней кривой избе.
Хозяин избы, непутевый шорник, вдовец, увидев штоф с вином, засуетился, постлал на стол дырявое, но чистое рядно, насыпал в деревянную миску соленых желтых огурцов, достал краюху хлеба и солонку с красной, заржавевшей солью.
В избе было по-весеннему сыро. Пахло гнилой кожей. Изо рта валил пар.
Начали пить, отдуваясь, поминая святых угодников.
Девочка сидела на скамье, поджав босые ноги, и жевала корку. Тощая, только что окотившаяся кошка терлась о ноги девочки. Девочка чувствовала тепло кошачьей шкурки, смотрела на кошку прозрачными, пустыми глазами, потом отломила кусок корки и бросила кошке.
Кошка стала жадно грызть корку, как пойманную мышь, – урча, давясь и встряхивая ушами.
– Ишь ты, – сказал хозяин избы, – мамзель какая! Хлеб животному стравливает. Это, я считаю, безобразие.
Девочка ничего не ответила, а солдат закричал хозяину:
– Тысячи нас, солдат, сполняют царскую службу! Понимаешь ты это, серая твоя башка? На солдате государство стоит…
– То-то вас порют через каждого третьего, – заметил хозяин. – Ты лучше расскажи, откуда ты родом.
– А я и не помню! – бесшабашно ответил солдат. – Ей-богу, забыл. Одно помню: стояла мать под ракитой и крестилась на солнце, когда меня угоняли. Мать у меня была раскрасавица, прямо цыганка!
– Ну, бреши, утешайся, – согласился хозяин избы. – Куда ты только подаяние деваешь? У самого в брюхе щелк. И девочка у тебя засохла, насквозь светится.
– Она вроде немая, – ответил солдат. – Только милостыню за меня просит. А чтобы другое слово сказать, так этого за ней не водится. Катька! – крикнул он. – Хочешь вина?
Девочка молча покачала головой, не спуская глаз с кошки.
– Слушай! – закричал солдат и стукнул желтой ладонью по столу. – Слушай мое объяснение, сиворайдовский мужик! Меня сам командир за бой под Тарутином облобызал. Видишь, крест егорьевский! Перед ним встать следует, а не сидеть раскорякой.
С тем крестом я могу во дворец беспрепятственно войти – часовые меня не тронут. Войти и сказать караульному генералу: «Доложи государю, такой-растакой сын, что старослужащий солдат желает ему представиться на предмет вспоможения».
И генерал – ни-ни, не пикнет! Только забренчит орденами и побегит к царю докладать.
Источник: https://online-knigi.com/page/21522?page=2
Загрузка...
