Краткое содержание пильняк повесть непогашенной луны за 2 минуты пересказ сюжета

* Б. Пильняк изображал человека, связанного с революцией идея­ми и поступками, своей и чужой кровью.

В 1926 году в «Новом мире» была опубликована и сразу же запрещена «Повесть непогашенной луны». Олицетворяющий тоталитарную власть негорбящийся чело­век посылал на смерть командарма.

Гаврилов, погибающий на опе­рационном столе, тоже нес вину за пролитую кровь людей. Ледяной свет луны освещал город.

А ночью выплывет луна. Ее не слопали собаки: Она была лишь не видна Из-за людской кровавой драки.

Историк и наблюдатель революции, Б.

Пильняк не восторгался раз­махом разрушений, но давал почувствовать угрозу для всего живого, прежде всего для личности, от новой государственной машины: «Она взяла под микитки и Россию, и русскую метелицу, и мужика,— сжала до хрипоты,— это она захотела строить,— строить,— слышишь,— стро­ить!..» («Машины и волки»). Однако, по оценке Сталина, Б. Пильняк умел созерцать и изображать лишь «заднюю» часть нашей революции.*

Повесть непогашенной луны – сочинение дерзкое. Здесь автор решился представить свою версию гибели видного военачальника Красной армии М.Фрунзе, согласно которой тот был отправлен на смерть под видом проведения операции по удалению язвы желудка.

Прототипы главных героев не названы по именам, однако современники легко разглядели знакомые черты. Здесь Пильняк попытался изобразить одну из сторон в механизме большевистского режима – свойственную революционным организмам жесточайшую дисциплину.

Ее железный закон превозмогает всякие проявления здравого смысла: главный герой отправляется на ненужную с медицинской точки зрения операцию ради того, чтобы выполнить поступивший приказ.

Бывший нарком по военным делам склоняется перед волей руководства и бессмысленно жертвует собственной жизнью.

Однако художественные достоинства повести отнюдь не исчерпываются злободневным социально-политическим подтекстом. Пильняк выходит здесь и на более высокий уровень обобщения, пытается вскрыть глубинные, бытийные смыслы изображаемого. Гаврилов (М.Фрунзе) – персонаж во многом символический.

В центре внимания автора – постижение внутренней трагедии одиночества и обреченности «патриарха» революционной тирании, одного из «творцов истории».

Проникая в психологию подобной трагедии, Пильняк отчасти предвосхищает открытия западной литературы второй половины 20 столетия (Осень патриарха Габриэля Гарсия Маркеса).

И как всякое восстание трагического героя против велений Рока, любые попытки спастись от неизбежного абсурдны в своей бессмысленности. Этот новый мир, сотворенный «гераклами» и «прометеями» 20 века, – вообще тотально абсурден, но и, как ни парадоксально, сверхрационалистичен. Подобный сюжет перерастает рамки национальной литературы и затрагивает реалии не только Советской России.

В 30-е годы художник вынужден был под бременем внешних обстоятельств многое изменить в своем творческом методе, он уже не мог с прежней абсолютностью следовать тем принципам, которые с гордостью декларировал еще несколько лет назад.

Время, в которое жил писатель, не давало возможности быть честным до конца, приходилось сильно ограничивать правду, прибегать к тайнописи, зачастую публично отрекаться от написанного, отказываться от социальной тематики. Но когда эта тема прорывалась, а художник, чувствующий долг перед своим народом, не мог избежать ее, судьба произведения зависела от степени его правдивости.

Поэтому не случайно два наиболее смелых произведения Пильняка “Повесть непогашенной луны” и “Красное дерево” постигла печальная участь длительного забвения. Эти произведения впервые были опубликованы в России в конце 80-х годов XX века.

Повести отличаются постановкой острых социальных вопросов, обнаруживают политическую прозорливость писателя, взявшего на себя смелость показать механизм зарождения тоталитарного режима. Пильняк критически относился к издержкам революционного бытия, с горечью наблюдал процесс догматизации сознания. Иных последствий ожидал художник от революции.

Его всегда волновал вопрос о ее целесообразности для жизни народа. В самом начале ее осуществления писатель понимал революцию как путь к природо-социальной гармонии. Гуманистическая концепция писателя нашла точное выражение в сюжете одного из самых совершенных его произведений — “Повести непогашенной луны”.

Эта повесть не дошла до читателей в 20-е годы, будучи конфискованной сразу после публикации. Критика тут же гневно обрушилась на писателя. Пильняк вынужден был послать в редакцию письмо, в котором признавал свои ошибки.

“Злостная клевета”, которая так возмутила ревнителей партийной чистоты, была связана с фигурами Фрунзе и Сталина, послужившими прототипами главных героев повести. Прототипы были сразу узнаны.

По мысли Пильняка, в самом понятии “государственная система” заключено нечто чуждое, противоположное природной сущности человека, тем более в тоталитарном государстве, которое держится исключительно силой власти, насилием над личностью.

Гаврилов — строитель страшной машины истребления личностного сознания и сам становится ее жертвой. Государство, власть являются в повести метафорой смерти.

Герой не хочет умирать, но покорно соглашается на смерть не только в силу своей принадлежности “к ордену или секте”, но главным образом потому, что видит в этом акт возмездия за содеянное.

Скорее всего, именно осознание неотвратимости кары заставило Гаврилова почувствовать свою обреченность и не сопротивляться приказу Первого. Таким образом, философский смысл повести делает ее содержание не менее актуальным в современную эпоху, чем ее политический смысл.



Источник: https://infopedia.su/10×6474.html

Борис Пильняк "Повесть непогашенной луны"

Ну, и, собственно, та самая контрольная работа. Пунктуация оставлена прежняя, список литературы оформлен по старому ГОСТу. То есть, как оно было, так и выкладываю.

• ОХАРАКТЕРИЗУЙТЕ ОДНО ИЗ «ВОЗВРАЩЕННЫХ» В 80-Е ГОДЫ ПРОИЗВЕДЕНИЙ
• Борис Пильняк «Повесть непогашенной луны»
• Прошло лишь три десятка лет,
• Как бы подобных мигу,
• И никаких препятствий нет
• Печатать эту книгу.
• К. Ваншенкин
• Мы жили в эпоху подтекстов…
• Л. Григорьева
• Пропустите Россию без очереди – за правдой!
• П. Вегин

«Мне выпала горькая доля человека, который идёт на рожон.

И ещё горькая слава мне выпала – долг мой – быть русским писателем и быть честным с собой и Россией» — писал Б. Пильняк в 1924 году. И вот уже из одной статьи в другую переходит это высказывание, и рассматривается всё творчество Пильняка не с литературной точки зрения, а с политической.

Я попытаюсь охарактеризовать «Повесть непогашенной луны» как художественное произведение. Скажу только, что всё, описанное в ней (кроме имён и некоторых деталей) – правда. Это доказывает хотя бы реакция современников, а в особенности «тех, которые вершат», на публикацию повести. Впрочем, разбирая повесть о политическом убийстве, совсем отойти от политики просто невозможно.

«Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть М. В. Фрунзе. …целью моего рассказа никак не является рассказ о смерти наркомвоена», — говорил в предисловии к «Повести непогашенной луны» автор.

В безымянный город приходит экстренный поезд с юга, в конце которого поблёскивает салон-вагон командарма. Гаврилов прибыл сюда по вызову.

Ему предлагают сделать, ненужную, по его мнению, операцию на желудок, «вырезать язву или зашить её». «По партийным соображениям» командарм ложиться на операционный стол.

Современные исследователи относят повесть к литературе «ранней социальной диагностики» советского общества. А. Латынина считает, что Пильняк написал повесть «о политическом убийстве, о человеке, бессильном противостоять приказу». А, следовательно, это книга о борьбе Власти и Личности…

А при чём же здесь луна? Как ни странно, из шести авторов (чьи работы я рассмотрела) тема луны заинтересовала только И. Шайтанова.

«Взойдя в этой повести, луна всё чаще будет освещать прозу Пильняка, превратившись в одну из устойчивых метафор, связующих природное и историческое» (6). Как ни странно может это может показаться, луна имеет прямое отношение к теме Власти и Личности, вернее, теме борьбы Власти с Личностью. Луна – это двойник Гаврилова.

Убедившись, что привычные слова часто таят в себе какое-либо известное, но обычно ускользающее, значение, я обратилась к словарю русского языка С. И. Ожегова. «Луна – небесное тело, спутник Земли, светящийся отражённым солнечным светом». Но, ведь, солнце-то в повести красное, кровавое, как всякая Власть.

1. …видно, кровь к лицу такой свободе,
2. Недаром флаг так беспощадно ал.
3. Е. Хромов

А теперь посмотрим, что представляет собой Гаврилов. Это «человек, чьё имя сказывало о героике всей гражданской войны, о тысячах, десятках и сотнях тысяч людей, стоявших за его плечами, — о сотнях, десятках и сотнях тысяч смертей, страданий, калечеств…», «Человек, который имел право посылать людей убивать себе подобных и умирать». Это Гаврилов, облечённый властью.

Власть, как солнце, бросает на Гаврилова свои лучи. Когда он командарм, его боятся, ибо он очень жесток. Но вот он начинает говорить об Орехово-Зуеве. Это уже другой человек.

«Командарм-ткач был уютным, хорошим человеком, умевшим шутить и видеть смешное, — и он шутил, разговаривая с другом…» И внешне он тоже не выглядит страшно: «невысокий, широкоплечий человек, белокурый с длинными волосами, зачёсанными назад», «невысокий, широкоплечий человек, с добродушным, чуть-чуть усталым лицом семинара».

Маленькая дочка Попова Наташка спокойно сидит у него на коленях и тушит зажжённые им спички. Он лично укачивает девочку, неумело поёт ей тут же сочинённую песенку. А позднее, так же, как она дула на спички, Наташка будет дуть на луну, видно та напомнила ей Гаврилова…

Милый, добрый, умный человек, казалось бы. Но только после его смерти, признаёт автор за Гавриловым право называться человеком. Ну, не странно ли читать: «в палате остались негорбящийся человек и труп человека Гаврилова»? Нет, не странно. Человек, облечённый властью становится не человеком, а командармом, Краскомом и т. д. Говоря языком самого Пильняка – формулой.

Пильняк признал Гаврилова как человека. Увы, современные критики ему в этом отказали.

Вот, что они пишут: «Тема высокой ответственности наделённого властью человека перед обществом, людьми вылилась в искажённое изображение крупного деятеля революции как страшной личности, не знающей эмоций и полутонов («большевик… ничего не поделаешь»), чьи поступки «формульны», скованы приказом, торжествующим над здравым смыслом» (2).

«В первый раз здесь обнажается система, когда во имя ложно понятого чувства долга человек идёт на верную смерть, иначе говоря, безмолвно позволяет себя убить. … ложиться под нож во имя партийной дисциплины» (1).

«Почему же не может воспротивиться Гаврилов приказу, исходящему от одного из членов «той тройки, которая вершила»? Что это – психология солдата подчиняться приказу, как бы тягостен он ни был? Партийная дисциплина, отнимающая свободу воли? Горячо исповедуемый принцип единства, во имя которого можно принести себя в жертву?» (4). «Гаврилов и не вступал в поединок, ставкой в котором была его жизнь, — он уступил ему добровольно» (5).

• Всегда есть тот,
• Кто забивает гвозди.
• Всегда есть тот,
• В кого забивают гвозди.
• И у тебя всегда есть выбор.
• А. Шмидт

Увы, у Гаврилова выбора нет. Но он ложится под нож совсем не безропотно. В кабинете у негорбящегося человека он пытается обороняться: «Никакой операции не надо, не хочу». А в ответ: «Я уже отдал приказ». Страшная фраза, но есть и страшнее: «Красноармейцы боялись идти назад, и ты пристрелил одного, чтобы не бежали все.

Командир, ты застрелил бы меня, если бы я струсил, и ты был бы, я полагаю, прав». Или: «Ты помнишь, как мы обсуждали, послать или не послать четыре тысячи людей на верную смерть. Ты приказал послать. Правильно сделал». Разве не угроза, пусть косвенная, звучит в этих фразах? Тех, кто не выполняет приказ, расстреливают.

После такого разговора остаётся сказать только «Прощай!» Разговаривать не о чем. Гаврилов знает, что его приговор подписан. Не надо забывать, что это 1925-1926 годы. Уже расстреляны «контрреволюционер» Гумилёв, убит Есенин… Как человек Власти, Гаврилов лучше других об этом знает.

«Отсюда не просто невозможность для командарма выйти из игры, но невозможность «высшего порядка», свобода выбора не отсутствует – просто выбор уже сделан в пользу её отсутствия» (5).

На операционном столе, когда его усыпляли он «заговорщически ответил: «Ничего особенного, нечем дышать». Не глоток ли свободы был ему необходим? Не бессилие ли перед Властью толкало его на «мчание» на гоночном автомобиле? «Эти мчания приводят меня и мои мысли в порядок.

У меня плохая память, я всё забываю… Но эти мчания я помню абсолютно», «Мне хорошо, потому что это мчание есть то, ради чего надо жить, стоит жить, ради чего мы живём». «Мчание» — это жизнь, вечное движение, остановка – смерть. А в доме номер первый останавливается время, медленно ходят люди, превращённые в формулы негорбящегося человека.

Неживая эта атмосфера плохо действует на Гаврилова. После посещения дома номер первый он понимает: «Если бы мы разбились, мне было бы только хорошо».

Они не разбились, но пришёл час операции. «В ванной комнате у окна стоял человек, имя которого обросло легендами войны, заложив руки назад, смотрел в небо, был неподвижен, протянул руку, написал на запотевшем стекле – «смерть, клизма, не ком-иль-фо». О чём он в этот момент думал? Не об этом ли:

1. Я причинял беду и боль,
2. И от меня отпрянул Бог
3. И раздавил меня, как моль,
4. Чтоб я взывать к нему не мог.
5. Б. Чичибабин

Точно так же, как заключённый, скрестив руки за спиной, «пришёл в операционную побледневшим, похудевшим, усталым», посмотрел в окно на заречье. Что он там увидел? В самом начале повести описывается пейзаж за этим окном: «серое небо, фабричные трубы, посёлки, церквёнка…»

Командарм умер в час семнадцать минут, а утром, когда «красное, багровое, холодное на востоке поднималось солнце», так же как и в ночь перед этим, как много, много ночей подряд, «умирала за снегами в синей мгле луна». Только природа может умирать и возрождаться много раз, человек Гаврилов возродиться не может, но появится кто-то другой. Власти всегда противостоит какая-то Личность.

Это всё о Луне и Личности. Поговорим о Солнце и Власти.

«По мысли Пильняка, в самом понятии «государственная система» заключено нечто чуждое, противоположное сущности человека, тем более в тоталитарном государстве, которое держится исключительно силой власти, насилием над личностью.

Гаврилов сам строитель страшной машины истребления человеческого сознания и сам становится его жертвой. Государство, власть, является в повести метафорой смерти» (3). Власть выражает себя через кровь и смерть.

Эти два слова стали ключевыми в тексте повести.

«Крови я много видел…», «историческое колесо… в очень большой мере движется смертью и кровью», «щель заката точила, истекая запёкшейся полиловевшей кровью», «сукровица заречного заката», «хорошо старик кровь чувствовал».

А сколько звучит вариаций на тему крови! Вся Власть описана в красных тонах: «красное холодное солнце», в доме номер первый «красные лежали половики, с красными нашивками стояли люди у дверей», «Краском с двумя орденами Красного Знамени… с двумя красноармейцами», а также «рана заката», и на столе у негорбящегося человека «три телефонных аппарата – три городских артерии».

И ещё два слова употребляется для характеристики Власти – прямота и тишина в доме номер первый, его формульность. Даже время останавливается в нём, а уж тишина накапливалась в этом доме столетиями. Власть, государство – понятия вечные. И олицетворением этой Власти стал негорбящийся человек. Не случайно он безлик («лица не было видно в тени»).

Но вот он приехал в «дом, где смерть», остался помолчать, посидеть с «трупом человека Гаврилова»… И что он произносит, выйдя оттуда? «Открыли бы окно, а то дышать нечем». Не о Гаврилове он думал, а о самом себе.

Может быть, он почувствовал, что сам когда-нибудь будет лежать в доме номер два в той же самой комнате? И выйдя из дома, где поселилась смерть, он мчится на машине за город. И почти дословно приводит автор описание гонки командарма Гаврилова перед операцией.

Власть и Личность – это два полюса, а между ними – народ. А что же народ? Народ, как всегда, безмолвствует! Раньше эти люди боролись за «величайшую в мире справедливость и правду». Но прошло время и уже одной бумаги с «почти приказом» достаточно для того, чтобы эти люди поступили несправедливо, не по правде.

Всё вокруг операции Гаврилова – ложь.

В газетах: «Здоровье товарища Гаврилова вызывает опасение», но с другой стороны «болей ведь уже никаких, и вес увеличился…» А протокол консилиума, написанный на бумаге «из древесного теста, которая по справкам спецов и инженеров, должна истлеть в семь лет» (чтобы не осталось следов преступления?).

Оказывается, консилиум был созван «по просьбе больного». И «больного необходимо оперировать». Но между тем, «ни один профессор в сущности, совершенно не находил нужным делать операцию». Правда, они утешают себя тем, что «операция безопасная», следовательно, клятву Гиппократа они не нарушают.

Почему же тогда так бурно реагирует профессор Кокосов на внезапную остановку сердца? Почему Лозовский, который любит «себя в себе», посмотрев в глаза Кокосова, который служит «обществу, а не личности», отшатнулся, как от удара? Почему Кокосов «склонился над инструментом, осмотрел инструмент»? Почему угроза звучит в голосе Лозовского, когда он разговаривает с Кокосовым?

Умный, совестливый человек, Кокосов понял, что на его глазах произошло убийство. Ведь Гаврилову нельзя было давать такую дозу хлороформа, вообще нельзя было применять хлороформ.

Вспомним ситуацию, когда выяснилось, что организм Гаврилова не принимает это лекарство: «Хлороформатор озабоченно прошептал Лозовскому:

— Быть может, отставить хлороформ, попробовать эфир?

— Попробуем ещё хлороформом. В противном случае операцию придётся отложить. Неудобно»

Не напоминает ли этот момент казнь декабристов? «Вешайте их скорей снова!»

Умер командарм Гаврилов, как та «ненужная городу» луна. Кто следующий станет личностью, ненужной в той жизни, где правит Кроваво-Красная Власть? Негорбящийся человек? Лозовский, который вышел из дома номер первый, шатаясь? Кокосов? А, может, и тот, и другой, и третий? И всё будет тихо, безмолвно, всё произойдёт ночью, в свете луны…

• На виду окаянного месяца
• В час, отмеченный звёздным огнём,
• В городке можно просто повеситься…
• И никто не узнает о том.
• В. Бутенко
• Вот эта мысль о ненужности в этом мире яркой Личности, и Личности вообще, набрасывает на «Повесть непогашенной луны» мутный (то зелёный, то серый полог). И по утрам в этой мути «воет городская душа… замороженная луной…»

«Повесть непогашенной луны» была прочтена внимательно, вызвала скандал, крутые меры. И всё же она не была понята современниками, не могла быть понята так, как нами», — написала в своей статье А. Латынина.

А как мы её поняли? Увы, с присущей «негорбящимся людям» прямотой, обращая внимание только на сюжет и героев, забыв, что в то «время подтекста» важна была каждая деталь, каждое отдельное слово. И попали в нелепое положение. «Ложится под нож во имя партийной дисциплины».

А, ведь, в повести есть малюсенькая деталь, которая говорит о том, как воспринял всё это Гаврилов: скрещенные за спиной руки (он чувствует себя арестованным, «заживо мёртвым человеком»). И таких разночтений множество. Раньше критикам угодно было представлять Гаврилова «человеком без эмоций и полутонов».

А современные-то чем лучше? Сам образ Гаврилова никого всерьёз не заинтересовал. Человек Гаврилов им неинтересен. А интересно только знать: убили его или нет. И какова, спрашивается, причина того, что он лёг под нож? Да ещё и жалуются: «повесть проста и скупа». Нет, мы её, эту повесть до конца не поняли.

А вот современники прочитали её внимательней. И поняли намного лучше нас. Именно поэтому обрушились на неё с критикой. У них, как и у Гаврилова, не было выбора. Поддержать повесть – значило подписать себе если не смертный приговор, то уж ордер на арест – это точно.

1. В России случается часто такое:
2. приравнено к выстрелу слово твоё,
3. и если ты в небо запустишь тоскою,
4. то смехом тебе отвечает жнивьё.
5. Но плата за выстрел, вернее, награда,
6. всегда откровенна и слишком щедра:
7. бывает оградка,
8. бывает ограда,
9. однако, не тридцать монет серебра.
10. Л. Васильева
11. Луну Пильняку загасили в 1937 году. Он умер за правду…
12. Литература:

1.          Андроникашвили-Пильняк Б. О моём отце // Пильняк Б. Повесть непогашенной луны : Сборник. – М.: Кн. палата, 1989. – С. 10.

2.          Бузник В. В. Русская советская проза 20-х годов / АН СССР; Ин-т рус. лит. – Л.: Знание, 1990. – С. 21-25.

3.          Григорьева Л. П. Возвращённая классика (Из истории советской прозы 20-30-х годов). – Л.: Знание, 1990.- С. 21-25.

4.          Латынина А. «Я уже отдал приказ…»: «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка, как явление социальной диагностики // Литературное обозрение. – 1988. — № 5. – С. 13-16.

5.          Малухин В. Убийство командарма // Октябрь. – 1988. — № 9. – С. 196-198.

6.          Шайтанов И. Метафоры Б. Пильняка, как история в лунном свете // Пильняк Б. А. Повести и рассказы (1915-1929). – М.: Современник, 1991. – С. 24-27.

Источник: https://svetoch31.livejournal.com/791131.html

Сюжет произведения Пильняка «Повести непогашенной луны»

Бесчеловечность, по мысли Пильняка, разобщает людей. Эта идея составляет сюжет многих произведений художника, в том числе и первого романа «Голый год».

Этот роман, явившийся одним из первых откликов в советской литературе на события революции, принес Пильняку широкую известность. Он получил множество благожелательных отзывов критики, которая считала, что роман отражает эпоху «с полной зрелостью мастерства».

В то же время отмечалось своеобразие восприятия Пильняком революции, как возврата человека «к изначальной стихии, как грозы, освещающей будущее».

Эта повесть не дошла до читателя в 20-е годы, будучи конфискованной сразу после публикации. Критика тут же обрушилась на писателя с гневными филиппиками. Пильняк вынужден был послать в редакцию оправдательное письмо, в котором «признавал» свои ошибки.

«Злостная клевета», которая так возмутила ревнителей партийной чистоты, была связана с фигурами Фрунзе и Сталина, послужившими прототипами главных героев повести. Прототипы были сразу узнаны, тем более что автор использовал традиционный в литературе прием, заявив в предисловии, что речь пойдет не о Фрунзе, тем самым вызвав у читателя невольные ассоциации именно с этой фигурой.

Современные исследователи единодушно относят повесть к литературе «ранней социальной диагностики советского общества», видя ценность ее в том, что «автор приоткрывает завесу над загадкой политической устойчивости системы, в рамках которой приглашение на казнь отклонить психологически невозможно», считая, что Пильняк написал повесть «о политическом убийстве, о человеке, бессильном противостоять приказу».

Трудно не согласиться с этими справедливыми суждениями, однако в сфере внимания критиков находится главным образом политический аспект повести, ее идеологический сюжет.

Если же выйти за пределы этого аспекта, прочитать повесть в контексте общей философской концепции писателя, связанной с идеей природо-жизни, то появится возможность несколько иной трактовки поведения главного героя, покорно принявшего смерть.

В повести исследуются социально-психологические предпосылки одного из этапов исторического развития страны, которое совершается, по мысли Пильняка, по законам насилия над органикой жизни и имеет истоки еще в Петровской эпохе. Пренебрежение природными законами грозит уничтожением как отдельному человеку, так и всему обществу в целом.

Не случайно структура повести включает в себя мотив возмездия. Автор подчеркивает закономерность гибели главного героя, понесшего кару за совершенное им насилие над человеческими жизнями, за нарушение природного органического процесса. Писатель напоминает: тот, кто убивает и, более того, делает убийство системой, не уйдет от возмездия.

Главные герои повести, Гаврилов и Первый, в равной мере несут ответственность перед судом природы. «Не мне и тебе говорить о смерти и крови», — напоминает Первый Гаврилову об одном из эпизодов гражданской войны, когда последний послал на верную смерть четыре тысячи человек.

Тема смерти является главной в повести и поддержана в основном мотивом крови. Смерть и кровь — опорные слова в тексте, в равной мере относящиеся и к образу Первого, и к образу Гаврилова.

В повести не случайно подчеркнуто, что последними словами Гаврилова перед смертью, которые слышал от него друг, были слова, связанные с воспомина ниями о толстовском персонаже, который хорошо «кровь чувствовал».

Характерны и пейзажные зарисовки в повести, также связанные с главными мотивами: «Те окна домов, что выходили к заречному простору, отгорали последней щелью заката, и там, за этим простором эта щель сочила, истекала кровью»; или: «там на горизонте умирала за снегами в синей мгле луна, — а восток горел красно, багрово, холодно»; или пейзаж перед операцией: «Сукровица заречного заката в окнах умерла».

Те же мотивы обнаруживаются и в других элементах образной системы повести. Основные эпитеты, которые использует автор, — красный и белый.

Нагнетание красного цвета особенно заметно в начале второй главы, где текст интенсивно окрашен различными оттенками этого цвета: и пейзаж (кровавый закат), и предметный мир (упоминаемый автором несколько раз красный карандаш в руках у Первого), и описание отдельных эпизодов («Краском с двумя орденами Красного знамени, гибкий как лозина, — с двумя красноармейцами, — вошел в подъезд»).

Таким образом, и поэтический уровень текста устанавливает идентификацию персонажей, наделенных общей виной перед народом и заслуживающих возмездия. Об этом свидетельствует и очень важный для понимания смысла повести символический эпизод гонки автомобиля сначала Гавриловым, затем, после его смерти, Первым, повторившим предыдущую ситуацию.

Безумная гонка в неизвестном направлении, движение ради движения — метафорическое осмысление писателем исторического пути страны, в основе общественной структуры которой лежит насилие над человеком. Как справедливо отметила критика, «в доводах Первого революция оказывается отделенной, а если говорить до конца, то противопоставленной человеку».

Гаврилов сам строитель страшной машины истребления личностного сознания и сам становится ее жертвой. Государство, власть являются в повести метафорой смерти.

Герой не хочет умирать, но покорно соглашается на смерть не только в силу своей принадлежности «к ордену или секте», но главным образом потому, что видит в этом акт возмездия за содеянное.

Скорее всего именно осознание неотвратимости кары заставило Гаврилова почувствовать свою обреченность и не сопротивляться приказу Первого. Таким образом, философский смысл повести актуализирует ее содержание в современную эпоху не менее, чем ее политический смысл.

Источник: http://www.uznaem-kak.ru/syuzhet-proizvedeniya-pilnyaka-povesti-nepogashennoj-luny/

Читать книгу «Повесть непогашенной луны» онлайн— Борис Пильняк — Страница 1 — MyBook

Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть М. Ф. Фрунзе. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, видев его раза два.

Действительных подробностей его смерти я не знаю, – и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоена.

 – Все это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нем подлинных фактов и живых лиц.

Бор. Пильняк

Москва 28 янв. 1926 г.

Воронскому[1], дружески

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На рассвете над городом гудели заводские гудки. В переулках тащилась серая муть туманов, ночи, измороси; растворялась в рассвете, – указывала, что рассвет будет невеселый, серый, изморосный.

Гудки гудели долго, медленно, – один, два, три, много – сливались в серый над городом вой: это, в этот притихший перед рассветом час, гудели заводы, – но с окраин долетали визгливые, бередящие свисты паровозов, идущих и уходящих поездов, – и было совершенно понятно, что этими гудами воет город, городская душа, залапанная ныне туманной мутью. В этот час в типографиях редакций ротационки выбрасывали последние оттиски газет, и вскоре – со дворов экспедиций – по улицам рассыпались мальчишки с газетными кипами; один-другой из них на пустых перекрестках выкрикивал, прочищая глотку, так, как будет кричать весь день:

– Революция в Китае! К приезду командарма Гаврилова! Болезнь командарма!

В этот час к вокзалу, куда приходят поезда с юга, пришел поезд. Это был экстренный поезд, в конце его сизо поблескивал синий салон-вагон, безмолвный, с часовыми на подножках, с опущенными портьерами за зеркальными стеклами окон. Поезд пришел из черной ночи, от полей, промотавших, роскошествуя, лето на зиму, ограбленных летом для того, чтобы стариться снегом.

Поезд вполз под крышу вокзала медленно, не шумно, стал на запасный путь. На перроне было пустынно. У дверей, должно быть, случайно, стояли усиленные наряды милиции с зелеными нашивками. Трое военных, с ромбами на рукавах, пришли к салон-вагону.

Люди там обменялись честями, – эти трое постояли у подножки, часовой шептал что-то внутри вагона, – тогда эти трое поднялись по ступенькам и скрылись за портьерами. В вагоне вспыхнул электрический свет. Два военных монтера закопошились у вагона и под крышей вокзала проводили телефонные провода в вагон.

Еще подошел человек к вагону, в демисезонном стареньком пальто и – не по сезону – в меховой шапке-ушанке. Этот человек никакой чести не отдавал, и ему не отдали чести, он сказал:

• – Скажите Николаю Ивановичу, что пришел Попов.
• Красноармеец посмотрел медленно, осмотрел Попова, проверил его несвежие башмаки и медленно ответил:
• – Товарищ командарм еще не вставали.
• Попов дружески улыбнулся красноармейцу, почему-то перешел на ты, сказал дружески:
• – Ну, ты, братишка, ступай, ступай, скажи ему, что пришел, дескать, Попов.

Красноармеец пошел, вернулся. Тогда Попов полез в вагон. В салоне, потому что опущены были занавеси и горело электричество, застряла ночь. В салоне, потому что поезд пришел с юга, застрял этот юг: пахло гранатами, апельсинами, грушами, хорошим вином, хорошим табаком, – пахло хорошим благословением полуденных стран.

На столе около настольной лампы лежала раскрытая книга и около нее тарелка с недоеденной манной кашей, – за кашей – расстегнутый кобур кольта, с ременным шнурком, легшим змейкой. На другом конце стояли раскупоренные бутылки.

Приходил ко всему на свете равнодушный проводник, убрал со стола; бутылки поставил куда-то в угол; смел на подносик корки гранатов, – постелил на стол скатерть, поставил на нее одинокий стакан в подстаканнике, тарелку с черствым хлебом, рюмку для яиц; принес на тарелочке два яйца, соль, пузыречки с лекарствами; отогнул угол портьеры, посмотрел на утро, – раздвинул портьеры на стеклах окон, шнурки портьер прожикали сиротливо, – потушил электричество: и в салон залезло серое, в измороси осеннее утро. Все стало очень обыденно, можно было разглядеть в углу ящик с вином и трубкою свернутый ковер. Проводник монументом стал в дверях, неподвижный, с салфеткой в руках. Лица у всех в этом мутном утре были желты, – жиденький водянистый свет походил на сукровицу. В дверях рядом с проводником стал ординарец, походная канцелярия уже работала, прозвонил телефон.

Тогда из купе-спальни в салон прошел командарм. Это был невысокий, широкоплечий человек, белокурый, с длинными волосами, зачесанными назад. Гимнастерка его, на рукаве которой было четыре ромба, сидела нескладно, помятая, сшитая из солдатского зеленого сукна. Сапоги со шпорами, хоть и были вычищены тщательнейше, стоптанными своими каблуками указывали на многие свои труды.

Это был человек, имя которого сказывало о героике всей гражданской войны, о тысячах, десятках и сотнях тысяч людей, стоявших за его плечами, – о сотнях, десятках и сотнях тысяч смертей, страданий, калечеств, холода, голода, гололедиц и зноя походов, о громе пушек, свисте пуль и ночных ветров, – о кострах в ночи, о походах, о победах и бегствах, вновь о смерти.

Это был человек, который командовал армиями, тысячами людей, – который командовал победами, смертью: порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом, теми победами, которые сотнями красных знамен и многотысячными толпами шумели в тылах, радио о которых облетало весь мир, – теми победами, после которых – на российских песчаных полях – рылись глубокие ямы для трупов, ямы, в которые сваливались кое-как тысячи человеческих тел. Это был человек, имя которого обросло легендами войны, полководческих доблестей, безмерной храбрости, отважества, стойкости. Это был человек, который имел право и волю посылать людей убивать себе подобных и умирать. Сейчас в салон прошел невысокий, широкоплечий человек с добродушным, чуть-чуть усталым лицом семинара[2]. Он шел быстро, и его походка одновременно сказывала в нем и кавалериста, и очень штатского, никак не военного человека. Трое штабистов стали перед ним во фронт: для них это был человек – рулевой той громадной машины, которая зовется армией, – человек, который командовал их жизнью, главным образом их жизнью, преуспеваниями, карьерой, неудачами, жизнью, но не смертью. Командарм приостановился перед ними, руки не подал, сделал тот жест, который позволял им стоять вольно. И так, стоя перед ними, командарм принял от них рапорты: каждый из этих троих выступал вперед, становился во фронт и рапортовал – «во вверенном мне», – «служба революции». Каждому отрапортовавшему командарм жал руки по порядку (должно быть, не слушая рапортов). Тогда он сел перед одиноким стаканом, и проводник возник рядом, чтобы налить из блестящего чайника чаю. Командарм взял яйцо.

– Как дела? – спросил попросту, без рапортов, командарм.

1. Один из троих заговорил, сообщил новости и тогда спросил в свою очередь:
2. – Как ваше здоровье, товарищ Гаврилов?
3. Лицо командарма сделалось на минуту чужим, он сказал недовольно:

– Вот был на Кавказе, лечился. Теперь поправился, – помолчал, – теперь здоров. – Помолчал. – Распорядитесь там, никаких торжеств, никаких почетных караулов, вообще… – Помолчал. – Вы свободны, товарищи.

Трое штабистов поднялись, чтобы уйти. Командарм, не поднимаясь, каждому из них подал руку, – те вышли из салона бесшумно.

Когда в салон входил командарм, Попов не поклонился ему, взял книгу и отвернулся с ней от командарма, перелистывал. Командарм одним глазом взглянул на Попова и тоже не поклонился, сделал вид, что не заметил человека.

Когда штабисты ушли, – не приветствуя, точно они виделись вчера вечером, командарм спросил Попова:

– Хочешь чаю, Алеша, или вина?

Но Попов не успел ответить, потому что вперед выступил ординарец, зарапортовал, – «товарищ командарм», – о том, что автомобиль снят с платформы, в канцелярию поступили пакеты – один пакет из дома номер первый, привез его секретарь, секретный пакет, – о том, что квартира приготовлена в штабе, – что кипа пришла телеграмм и бумаг с поздравлениями. Командарм отпустил ординарца, сказал, что жить останется в вагоне. Командарм приехал сейчас не к армии, но в чужой город; его город, где была его армия, лежал отсюда в тысячах верст, там, в том городе, в том округе остались его дела, заботы, будни, жена.

Источник: https://MyBook.ru/author/boris-andreevich-pilnyak/povest-nepogashennoj-luny/read/

«Повесть непогашенной луны» Пильняка в кратком изложении на Сёзнайке.ру

В предисловии автор подчеркивает, что поводом для написания этого произведения была не смерть М. В. Фрунзе, как многие думают, а просто желание поразмышлять. Читателям не надо искать в повести подлинных фактов и живых лиц.

Ранним утром в салон-вагоне экстренного поезда командарм Гаврилов, ведавший победами и смертью, «порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом», принимает рапорты трех штабистов, позволяя им стоять вольно. На вопрос: «Как ваше здоровье?» — он просто отвечает: «Вот был на Кавказе, лечился. Теперь поправился. Теперь здоров».

Официальные лица временно его оставляют, и он может поболтать со своим старым другом Поповым, которого с трудом пускают в роскошный, пришедший с юга вагон. Утренние газеты, которыми, несмотря на ранний час, уже торгуют на улице, бодро сообщают, что командарм Гаврилов временно оставил свои войска, чтобы прооперировать язву желудка.

«Здоровье товарища Гаврилова внушает опасения, но профессора ручаются за благоприятный исход операции».

Один из заголовков гласил: «Борьба Китая против империалистов», в подвале выделялась большая статья под названием: «Вопрос о революционном насилии», а затем шли две страницы объявлений и, конечно, репертуар театров, варьете, открытых сцен и кино.

В «доме номер первый» командарм встречается с «негорбящимся человеком», который разговор об операции со здоровым Гавриловым начал со слов: «Не нам с тобой говорить о жернове революции, историческое колесо — к сожалению, я полагаю, в очень большой мере движется смертью и кровью — особенно колесо революции. Не мне тебе говорить о смерти и крови».

И вот по воле «негорбящегося человека» Гаврилов попадает на консилиум хирургов, почти не задающих вопросов и не осматривающих его.

Однако это не мешает им составить мнение «на листке желтой, плохо оборванной, без линеек бумаги из древесного теста, которая, по справкам спецов и инженеров, должна истлеть в семь лет».

Консилиум предложил прооперировать больного профессору Анатолию Кузьмичу Лозовскому, ассистировать согласился Павел Иванович Кокосов.

После операции всем становится ясно, что ни один из специалистов, в сущности, не находил нужным делать операцию, но на консилиуме все промолчали. Те, кому непосредственно предстояло взяться за дело, правда, обменялись репликами вроде: «Операцию, конечно, можно и не делать… Но ведь операция безопасная…»

Вечером после консилиума над городом поднимается «никому не нужная испуганная луна», «белая луна в синих облаках и черных провалах неба». Командарм Гаврилов заезжает в гостиницу к своему другу Попову и долго беседует с ним о жизни.

Перед сном у себя в салон-вагоне он читает «Детство и отрочество» Толстого, а потом пишет несколько писем и кладет их в конверт, заклеивает и надписывает: «Вскрыть после моей смерти».

Утром, перед тем как отправиться в больницу, Гаврилов приказывает подать себе гоночный автомобиль, на котором долго мчит, «разрывая пространство, минуя туманы, время, деревни». С вершины холма он оглядывает «город в отсветах мутных огней», город кажется ему «несчастным».

До сцены «операции» Б. Пильняк вводит читателя в квартиры профессоров Кокосова и Лозовского. Одна квартира «консервировала в себе рубеж девяностых и девятисотых российских годов», другая же возникла в лета от 1907 до 1916-го.

«Если профессор Кокосов отказывается от машины, которую ему вежливо хотят прислать штабисты: «Я знаете, батенька, служу не частным лицам и езжу в клиники на трамвае», то другой, профессор Лозовский, наоборот, рад тому, что за ним приедут: «Мне надо перед операцией заехать по делам».

Для анестезии командарма усыпляют хлороформом. Обнаружив, что язвы у Гаврилова нет, о чем свидетельствует белый рубец на сжатом рукой хирурга желудке, живот «больного» экстренно зашивают. Но уже поздно, он отравлен обезболивающей маской: задохнулся.

И сколько потом ни колют ему камфару и физиологический раствор, сердце Гаврилова не бьется.

Смерть происходит под операционным ножом, но для отвода подозрения от «опытных профессоров» «заживо мертвого человека» кладут на несколько дней в операционную палату.

Здесь труп Гаврилова навещает «негорбящийся человек».

Он долго сидит рядом, затихнув, потом пожимает ледяную руку со словами: «Прощай, товарищ! Прощай, брат!» Разместившись в своем автомобиле, он приказывает шоферу мчать вон из города, не зная, что тем же путем совсем недавно гнал свою машину Гаврилов.

«Негорбящийся человек» тоже выходит из машины, долго бродит по лесу. «Лес замирает в снегу, и над ним спешит луна». Он тоже окидывает холодным взглядом город. «От луны в небе — в этот час — осталась мало заметная тающая ледяная глышка…»

«Дочь Попова стояла на подоконнике, смотрела на луну, дула на нее. «Что ты делаешь, Наташа?» — спросил отец. «Я хочу погасить луну», — ответила Наташа. Полная луна купчихой плыла за облаками, уставала торопиться».

Источник: http://www.seznaika.ru/literatura/kratkoe-soderjanie/6664-povest-nepogashennoy-luni-pilnyaka-v-kratkom-izlojenii

Краткое содержание “Повесть непогашенной луны” Пильняк

В предисловии автор подчеркивает, что поводом для написания этого произведения была не смерть М. В. Фрунзе, как многие думают, а просто желание поразмышлять. Читателям не надо искать в повести подлинных фактов и живых лиц.

Ранним утром в салон-вагоне экстренного поезда командарм Гаврилов, ведавший победами и смертью, “порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом”, принимает рапорты трех штабистов, позволяя им стоять вольно. На вопрос: “Как ваше здоровье?” – он просто отвечает: “Вот был на Кавказе, лечился. Теперь поправился.

Теперь здоров”. Официальные лица временно его оставляют, и он может поболтать со своим старым другом Поповым, которого с трудом пускают в роскошный, пришедший с юга вагон.

Утренние газеты, которыми, несмотря на ранний час, уже торгуют на улице, бодро сообщают, что командарм Гаврилов временно оставил свои войска, чтобы прооперировать язву желудка.

“Здоровье товарища Гаврилова внушает опасения, но профессора ручаются за благоприятный исход операции”.

Один из заголовков гласил: “Борьба Китая против империалистов”, в подвале выделялась большая статья под названием: “Вопрос о революционном насилии”, а затем шли две страницы объявлений и, конечно, репертуар театров, варьете, открытых сцен и кино.

В “доме номер первый” командарм встречается с “негорбящимся человеком”, который разговор об операции со здоровым Гавриловым начал со слов: “Не нам с тобой говорить о жернове революции, историческое колесо – к сожалению, я полагаю, в очень большой мере движется смертью и кровью – особенно колесо революции. Не мне тебе говорить о смерти и крови”.

И вот по воле “негорбящегося человека” Гаврилов попадает на консилиум хирургов, почти не задающих вопросов и не осматривающих его.

Консилиум предложил прооперировать больного профессору Анатолию Кузьмичу Лозовскому, ассистировать согласился Павел Иванович Кокосов.

После операции всем становится ясно, что ни один из специалистов, в сущности, не находил нужным делать операцию, но на консилиуме все промолчали. Те, кому непосредственно предстояло взяться за дело, правда, обменялись репликами вроде: “Операцию, конечно, можно и не делать… Но ведь операция безопасная…”

Вечером после консилиума над городом поднимается “никому не нужная испуганная луна”, “белая луна в синих облаках и черных провалах неба”. Командарм Гаврилов заезжает в гостиницу к своему другу Попову и долго беседует с ним о жизни. Жена Попова ушла “из-за шелковых чулок, из-за духов”, бросив его с маленькой дочерью.

В ответ на признания друга командарм рассказал о своей “постаревшей, но единственной на всю жизнь подруге”.

Перед сном у себя в салон-вагоне он читает “Детство и отрочество” Толстого, а потом пишет несколько писем и кладет их в конверт, заклеивает и надписывает: “Вскрыть после моей смерти”.

Утром, перед тем как отправиться в больницу, Гаврилов приказывает подать себе гоночный автомобиль, на котором долго мчит, “разрывая пространство, минуя туманы, время, деревни”.

С вершины холма он оглядывает “город в отсветах мутных огней”, город кажется ему “несчастным”.

“Если профессор Кокосов отказывается от машины, которую ему вежливо хотят прислать штабисты: “Я знаете, батенька, служу не частным лицам и езжу в клиники на трамвае”, то другой, профессор Лозовский, наоборот, рад тому, что за ним приедут: “Мне надо перед операцией заехать по делам”.

Для анестезии командарма усыпляют хлороформом. Обнаружив, что язвы у Гаврилова нет, о чем свидетельствует белый рубец на сжатом рукой хирурга желудке, живот “больного” экстренно зашивают. Но уже поздно, он отравлен обезболивающей маской: задохнулся. И сколько потом ни колют ему камфару и физиологический раствор, сердце Гаврилова не бьется.

Смерть происходит под операционным ножом, но для отвода подозрения от “опытных профессоров” “заживо мертвого человека” кладут на несколько дней в операционную палату.

Здесь труп Гаврилова навещает “негорбящийся человек”.

Он долго сидит рядом, затихнув, потом пожимает ледяную руку со словами: “Прощай, товарищ! Прощай, брат!” Разместившись в своем автомобиле, он приказывает шоферу мчать вон из города, не зная, что тем же путем совсем недавно гнал свою машину Гаврилов.

“Негорбящийся человек” тоже выходит из машины, долго бродит по лесу. “Лес замирает в снегу, и над ним спешит луна”. Он тоже окидывает холодным взглядом город. “От луны в небе – в этот час – осталась мало заметная тающая ледяная глышка…”

Попов, вскрывший после похорон Гаврилова адресованное ему письмо, долго не может оторвать от него взгляда: “Алеша, брат! Я ведь знал, что умру. Ты прости меня, я ведь уже не очень молод. Качал я твою девчонку и раздумался.

Жена у меня тоже старушка и знаешь ты ее уже двадцать лет. Ей я написал. И ты напиши ей.

И поселяйтесь вы жить вместе, женитесь, что ли. Детишек растите. Прости, Алеша”.

“Дочь Попова стояла на подоконнике, смотрела на луну, дула на нее. “Что ты делаешь, Наташа?” – спросил отец. “Я хочу погасить луну”, – ответила Наташа. Полная луна купчихой плыла за облаками, уставала торопиться”.

Краткое содержание “Повесть непогашенной луны” Пильняк

Источник: https://soch.biographiya.com/kratkoe-soderzhanie-povest-nepogashennoj-luny-pilnyak/