Краткое содержание манн смерть в венеции за 2 минуты пересказ сюжета

Густав Ашенбах в тёплый весенний вечер 19… года вышел из своей мюнхенской квартиры и отправился на дальнюю прогулку. Возбуждённый дневным трудом, писатель надеялся, что прогулка его приободрит.

Возвращаясь назад, он устал и решил сесть на трамвай у Северного кладбища. На остановке и вблизи её не было не души. Напротив, в отблесках уходящего дня, безмолвствовало византийское строение — часовня.

В портике часовни Ашенбах заметил человека, чья необычайная наружность дала его мыслям совсем иное направление. Это был среднего роста, тощий, безбородый и очень курносый человек с рыжими волосами и молочно-белой веснушчатой кожей.

До сих пор он смотрел на путешествия как на некую гигиеническую меру и никогда не чувствовал искушения покинуть Европу. Жизнь его ограничивалась Мюнхеном и хижиной в горах, где он проводил дождливое лето.

Мысль о путешествии, о перерыве в работе на долгое время, показалась ему беспутной и разрушительной, но потом он подумал, что ему всё же нужны перемены.

Ашенбах решил провести две-три недели в каком-нибудь уголке на ласковом юге.

Творец эпопеи о жизни Фридриха Прусского, автор романа «Майя» и знаменитого рассказа «Ничтожный», создатель трактата «Дух и искусство», Густав Ашенбах родился в Л. — окружном городе Силезской провинции, в семье видного судейского чиновника.

Имя он составил себе ещё будучи гимназистом. Из-за слабого здоровья врачи запретили мальчику посещать школу, и он вынужден был учиться дома. Со стороны отца Ашенбах унаследовал сильную волю и самодисциплину.

Он начинал день с того, что обливался холодной водой, и затем в продолжение нескольких часов честно и ревностно приносил в жертву искусству накопленные во сне силы.

Он был вознаграждён: в день его пятидесятилетия император даровал ему дворянский титул, а ведомство народного просвещения включило избранные страницы Ашенбаха в школьные хрестоматии.

После нескольких попыток где-нибудь обосноваться, Ашенбах поселился в Мюнхене. Брак, в который он вступил ещё юношей с девушкой из профессорской семьи, был расторгнут её смертью. У него осталась дочь, теперь уже замужняя. Сына же никогда не было.

Эти черты были высечены резцом искусства, а не тяжёлой и тревожной жизни.

Через две недели после памятной прогулки Ашенбах отбыл с ночным поездом в Триест, чтобы следующим утром сесть на пароход, идущий в Полу. Он избрал для отдыха остров в Адриатическом море.

Однако дожди, влажный воздух и провинциальное общество раздражали его. Вскоре Ашенбах понял, что сделал неправильный выбор.

Через три недели после прибытия быстрая моторка уже увозила его к Военной гавани, где он сел на пароход, идущий в Венецию.

Облокотившись рукой о поручни, Ашенбах глядел на пассажиров, уже взошедших на борт. На верхней палубе стояли кучкой молодые люди. Они болтали и смеялись.

Один из них, в чересчур модном и ярком костюме, выделялся из всей компании своим каркающим голосом и непомерной возбуждённостью. Вглядевшись в него попристальнее, Ашенбах с ужасом понял, что юноша поддельный.

Под гримом и русым париком был виден старик с морщинистыми руками. Ашенбах смотрел на него, содрогаясь.

Венеция встретила Ашенбаха хмурым, свинцовым небом; время от времени моросил дождь. Омерзительный старик тоже был на палубе. Ашенбах смотрел на него нахмурившись, и им овладевало смутное чувство, что мир медленно преображается в нелепицу, в карикатуру.

Ашенбаху бросилось в глаза явное различие между мальчиком и его сёстрами, что сказывалось даже в одежде. Наряд молодых девиц был крайне незатейлив, держались они чопорно, мальчик же был одет нарядно и манеры его были свободны и непринуждённы. Вскоре к детям присоединилась холодная и величавая женщина, строгий наряд которой был украшен великолепными жемчугами.

Видимо, это была их мать.

Назавтра погода не стала лучше. Было сыро, тяжёлые тучи закрывали небо. Ашенбах начал подумывать об отъезде. Во время завтрака он снова увидел мальчика и вновь изумился его красоте. Немного позже, сидя в шезлонге на песчаном пляже, Ашенбах опять увидел мальчика.

Он вместе с другими детьми строил замок из песка. Дети окликали его, но Ашенбах никак не мог разобрать его имя. Наконец он установил, что мальчика зовут Тадзио, уменьшительное от Тадеуш. Даже когда Ашенбах не смотрел на него, он всё время помнил, что Тадзио где-то поблизости.

Отеческое благорасположение заполнило его сердце. После второго завтрака Ашенбах поднимался в лифте вместе с Тадзио. Впервые он видел его так близко. Ашенбах заметил, что мальчик хрупкий. «Он слабый и болезненный, — думал Ашенбах, — верно, не доживёт до старости».

Он предпочёл не вникать в чувство удовлетворения и спокойствия, которое охватило его.

Прогулка по Венеции не принесла Ашенбаху удовольствия. Вернувшись в отель, он заявил администрации, что уезжает.

Когда Ашенбах утром открыл окно, небо было по-прежнему пасмурно, но воздух казался свежее. Он раскаялся в поспешно принятом решении уехать, но менять его было уже поздно. Вскоре Ашенбах уже ехал на пароходике по знакомой дороге через лагуну.

На вокзале к нему подошёл рассыльный из отеля и сообщил, что его багаж по ошибке был отправлен чуть ли не в противоположном направлении. С трудом скрывая радость, Ашенбах заявил, что без багажа никуда не поедет и вернулся в отель.

Около полудня он увидел Тадзио и понял, что отъезд был ему так труден из-за мальчика.

На следующий день небо очистилось, яркое солнце заливало своим сиянием песчаный пляж, и Ашенбах уже не думал об отъезде. Мальчика он видел почти постоянно, встречал его повсюду. Вскоре Ашенбах знал каждую линию, каждый поворот его прекрасного тела, и не было конца его восхищению.

Это был хмельной восторг, и стареющий художник с алчностью предался ему. Внезапно Ашенбаху захотелось писать. Он формировал свою прозу по образцу красоты Тадзио — эти изысканные полторы странички, которые должны были вскоре вызвать всеобщее восхищение.

Когда Ашенбах закончил свой труд, он почувствовал себя опустошённым, его даже мучила совесть, как после недозволенного беспутства.

На следующее утро у Ашенбаха возникла мысль свести с Тадзио весёлое, непринуждённое знакомство, но заговорить с мальчиком он не смог — им овладела странная робость. Это знакомство могло бы привести к целительному отрезвлению, но стареющий человек не стремился к нему, он слишком дорожил своим хмельным состоянием.

Ашенбах уже не заботился о сроке каникул, которые сам себе устроил. Теперь все свои силы он отдавал не искусству, а чувству, которое опьяняло его. Он рано поднимался к себе: едва исчезал Тадзио, день казался ему прожитым. Но только начинало светать, как его уже будило воспоминание о сердечном приключении.

Тогда Ашенбах садился у окна и терпеливо дожидался рассвета.

На четвёртой неделе своего пребывания здесь Густав фон Ашенбах почувствовал какие-то изменения. Число постояльцев, несмотря на то, что сезон был в разгаре, явно уменьшалось.

В немецких газетах появились слухи об эпидемии, но персонал отеля всё отрицал, называя дезинфекцию города предупредительными мерами полиции. Ашенбах испытывал безотчётное удовлетворение от этой недоброй тайны. Он беспокоился только об одном: как бы не уехал Тадзио.

С ужасом он понял, что не знает, как будет жить без него, и решил молчать о тайне, которую случайно узнал.

Встречи с Тадзио теперь уже не удовлетворяли Ашенбаха; он преследовал, выслеживал его. И всё же нельзя было сказать, что он страдал. Мозг и сердце его опьянели. Он повиновался демону, который топтал ногами его разум и достоинство. Одурманенный, Ашенбах хотел только одного: неотступно преследовать того, кто зажёг его кровь, мечтать о нём и нашёптывать нежные слова его тени.

Однажды вечером маленькая труппа бродячих певцов из города давала представление в саду перед отелем. Ашенбах сидел у балюстрады. Его нервы упивались пошлыми звуками и вульгарно-томной мелодией.

Он сидел непринуждённо, хотя внутренне был напряжён, ибо шагах в пяти от него возле каменной балюстрады стоял Тадзио. Иногда он оборачивался через левое плечо, словно хотел застать врасплох того, кто его любил. Позорное опасение заставляло Ашенбаха опускать глаза.

Он уже не раз замечал, что женщины, опекавшие Тадзио, отзывали мальчика, если он оказывался вблизи от него. Это заставляло гордость Ашенбаха изнывать в неведомых доселе муках. Уличные актёры начали собирать деньги.

На следующий день Ашенбах сделал новое усилие узнать правду о внешнем мире. Он зашёл в английское бюро путешествий и обратился к клерку со своим роковым вопросом. Клерк сказал правду. В Венецию пришла эпидемия азиатской холеры.

Инфекция проникла в пищевые продукты и стала косит людей на тесных венецианских улочках, а преждевременная жара как нельзя больше ей благоприятствовала. Случаи выздоровления были редки, восемьдесят и ста заболевших умирали.

Но страх перед разорением оказался сильнее честного соблюдения международных договоров и заставил городские власти упорствовать в политике замалчивания. Народ это знал. На улицах Венеции росла преступность, профессиональный разврат принял небывало наглые и разнузданные формы.

Англичанин посоветовал Ашенбаху срочно покинуть Венецию. Первой мыслью Ашенбаха было предупредить об опасности польскую семью. Тогда ему будет позволено коснуться рукою головы Тадзио; затем он повернётся и сбежит из этого болота.

В то же самое время Ашенбах чувствовал, что он бесконечно далёк от того, чтобы всерьёз желать такого исхода. Этот шаг снова сделал бы Ашенбаха самим собою — этого он сейчас боялся больше всего. В эту ночь у Ашенбаха было страшное сновидение.

Ему снилось, что он, покорный власти чуждого бога, участвует в бесстыдной вакханалии. От этого сна Ашенбах очнулся разбитый, безвольно покорившийся власти демона.

Правда выплыла на свет, постояльцы отеля спешно разъезжались, но дама с жемчугами всё ещё оставалась здесь. Ашенбаху, объятому страстью, временами чудилось, что бегство и смерть сметут вокруг него всё живое, и он один вместе с прекрасным Тадзио останется на этом острове.

С бьющимся сердцем он увидел в зеркале юношу в цвете лет. Теперь он не боялся никого и открыто преследовал Тадзио.

Несколько дней спустя Густав фон Ашенбах почувствовал себя нездоровым. Он пытался побороть приступы тошноты, которые сопровождались ощущением безысходности. В холле он увидел груду чемоданов — это уезжала польская семья. На пляже было неприветливо и безлюдно.

Ашенбах, лёжа в шезлонге и укрыв колени одеялом, опять смотрел на него. Вдруг, словно повинуясь внезапному импульсу, Тадзио обернулся. Тот, кто созерцал его, сидел так же, как и в день, когда этот сумеречно-серый взгляд впервые встретился с его взглядом.

Голова Ашенбаха медленно обернулась, как бы повторяя движение мальчика, потом поднялась навстречу его взгляду и упала на грудь. Лицо его приняло вялое, обращённое внутрь выражение, как у человека, погрузившегося в глубокую дремоту.

Ашенбаху чудилось, что Тадзио улыбается ему, кивает и уносится в необозримое пространство. Как всегда, он собрался последовать за ним.

Прошло несколько минут, прежде чем какие-то люди бросились на помощь Ашенбаху, соскользнувшему на бок в своём кресле. В тот же самый день потрясённый мир с благоговением принял весть о его смерти. Пересказала Юлия Песковая

Возвращаясь с прогулки, Густав Ашенбах решил сесть на трамвай. Он заметил необычайной наружности человека: тощий, среднего роста, безбородый, очень курносый. Под широкой шляпой рыжие волосы и лицо с веснушчатой молочно-белой кожей.

Жена умерла, дочь замужем. Сына никогда не было.

Он выбрал для отдыха сначала остров в Адриатическом море. Но потом сел на пароход до Венеции, где и поселился в отеле.

Ужиная, Ашенбах увидел польскую семью: три девочки и мальчик лет 14 с лицом безупречной красоты греческой скульптуры. Потом, на пляже, он услышал его имя — Тадзио, видимо, от Тадеуш. Отеческие чувства заполняли сердце.

В лифте он увидел его близко: мальчик был хрупкий. Слабый и болезненный, подумалось Ашенбаху.

Венеции не принесла удовольствия, и он решил уехать. На вокзале почувствовал: сердце разрывается от тоски. И тут сообщили, что багаж его по ошибке отправлен не туда. Едва скрывая радость, Ашенбах заявил, что вернется в отель.

Он вновь увидел Тадзио и признался себе: отъезд отменен из-за мальчика. Не было предела хмельному восторгу стареющего художника. Захотелось писать прозу по образцу красоты Тадеуша.

Скоро изысканный крошечный текст будет вызвать всеобщий восторг читателей.

Он хотел заговорить с мальчиком, но им овладела робость. Чувство опьяняло Ашенбаха. Он уходил к себе, едва уходил Тадзио – день прожит. Начинало светать — он садился у окна и ждал появления мальчика.

Тадзио заметил внимание. И однажды улыбнулся Ашенбаху – стареющий писатель унёс улыбку, как дар. Он не обманывал себя и шептал немыслимые, но священные слова, вопреки разуму: «Я люблю тебя!».

Одурманенный, Ашенбах желал выслеживать того, кто зажёг его кровь и мечтать о нём.

Густаву советовали срочно покинуть опасную Венецию. Но объятому страстью Ашенбаху чудилось, что смерть сметет всё, а он с прекрасным Тадзио останется. Он стал подбирать молодящие детали к костюму, носить драгоценные камни, опрыскиваться духами. Он покрасил волосы, ему наложили грим. Он видел с бьющимся сердцем в зеркале юношу в цвете лет и открыто преследовал Тадзио.

Прошло несколько дней — и Густав почувствовал себя плохо: приступы тошноты и ощущение безысходности. В холле чемоданы — уезжает польская семья. На пляже безлюдно. Ашенбах опять смотрел на него. Тадзио обернулся. Взгляд Ашенбаха потянулся навстречу, голова упала на грудь. Потрясённый мир принял весть о его смерти с благоговением.

Источник: https://www.allsoch.ru/mann_t/smert_vnbspvenetcii/

Тема художника и искусства в новелле Т. Манна "Смерть в Венеции"

План

1. Т. Манн — выдающийся немецкий писатель XX века.

2. «Смерть в Венеции», история написания, тематика, композиция.

3. Характеристика образа Густава фон Ашенбаха.

4. Образ 14-летнего Тадзьо — олицетворение красоты.

5. Отношение автора к своему герою, к бездуховного искусства.

Задача для подготовительного периода

1. Объясните аллегорическая названия новеллы.

2. Обозначьте конфликт новеллы и диалектику переживаний героя.

• 3. Сравните пейзажи в новелле, попробуйте определить их роль и тип:
• — Психологический;
• — Пейзаж-символ;
• — Пейзаж-впечатление;
• — Пейзаж-поток сознания.

4. Составьте ЛС.

Литература

1. Штейн бук Ф. М. Тексты, которые нас выбирают (Размышления по изучению новеллы «Смерть в Венеции» Т. Манна) 11 класс // Всемирная литература. — 1999. — № 12. — С. 29-37.

2. Силкина В. И. Чтение новеллы Т. Манна «Смерть в Венеции» через сопоставление с мифом о Нарцисса // Всемирная литература. — 1999. — № 12. — С. 39.

3. Затонский Д. Волшебные горы Томаса Манна // Литературное обозрение. — 1975. — № 6.

4. Мигальчинська М. Музыка таланта Т. Манна // ЗЛ. — 2002. — № 11. — С. 61-62.

5. Силкина В. Л. Трижды наказан (рассказ Т. Манна «Смерть в Венеции») // Всемирная литература и культура. — 2002. — № 10. — С. 52-53.

6. Сучков Б. Лики времени. — М., 1969.

7. Федоров А. А. Томас Манн. Время шедевров. — М., 1981.

8. Ященко С. Величие Томаса Манна. // Вселенная — 1992. — № 5-6.

9. Данюк Л. Поиски выхода из кризиса гуманизма. Т. Манн. Жизненный и творческий путь писателя, 11 класс // «ЗЛ». — 2005. — № 45. — С. 3-6.

Инструктивно-методические материалы

Новелла «Смерть в Венеции» произвела впечатление яркой мозаики, полной необычных цветов, гармоничной пластики и изысканности линий. Она напомнила сказочную венецианскую архитектуру, нежность античной классики, утонченность статуй эпохи Ренессанса и непревзойденные шедевры Леонардо да Винчи и Микеланджело.

Реминисценсии с реальными фактами из жизни людей искусства позволили писателю вести философскую беседу о творческой личности и ее духовные проблемы вообще.

Однако новелла вышла за пределы чисто эстетических принципов, она касалась и морального состояния эпохи, настоящих и фальшивых ценностей, сущности человеческого существования.

Согласно первоначальному замыслу ее героем должен был быть И. В. Гете. Название навеяно фактом биографии (умер в Венеции) одного из любимых композиторов Т. Манна — Р. Вагнера. В окончательном варианте героем стал вымышленный персонаж — писатель Густав фон Ашенбах. Гетевское остались бюргерско-чиновничье происхождение героя, получения им дворянства за общественно-литературную деятельность.

В центре произведения — немецкий писатель. Всю свою жизнь он посвятил искусству, сознательно лишив себя всего «лишнего и ненужного» — чувств, страстей, страданий.

Он выбрал роль надзирателя, который стоял на обочине действительности и создал свой особый мир эстетического совершенства.

Однако такая позиция обусловила внутренний конфликт его души: он почувствовал необходимость оставить привычный порядок и поехать неизвестно куда.

Начало новеллы символический. Гуляя по улицам города, Густав Ашенбах попадает на кладбище, и именно там он интуитивно понял поезд вырваться из мира мертвых образов и идей. Ему захотелось убежать подальше от изнурительного труда, однообразных будней, противной действительности.

Этот роман принес Ашенбаха большую популярность, а это означало, что его увлечение Прусским было созвучно общей атмосфере общества, которое все более механистическим, прагматичным, чрезмерно рационалистическим.

Однако то, что Ашенбах пытался уничтожить в себе, начало мстить ему. Его сердце восстало против разума, плоть — против ограничения, душа — против расчета. Густава манил мир — мир настоящей жизни, невыдуманных чувств, реальной красоты, который он нашел в Венеции.

Образ Венеции сыграл особую роль в новелле. Во-первых, это символ вековой культуры. Автор создал яркую панораму венецианских парков, садов, домов, каналов, улиц, где каждый камень может рассказать замечательные истории о художниках и их создание. Однако Венеция встретила его пасмурным небом и длинным дождем.

Непривычная тишина и неприветливость гондольера насторожили писателя, он чувствовал себя в плену какой-то таинственной враждебности. Усталость снова охватила сердце, и он плыл по течению канала, не в силах даже спорить со строгим проводником. Эта картина получила аллегорического содержания. В мертвой тишине плыла неизвестно куда Европа.

Духовная культура постепенно терялась в темноте Вселенной. А человек только наблюдала за происходящим.

Однако образ Венеции постепенно ожил, наполнился теплом, солнцем, сияющей красотой. Такая метаморфоза происходила в сознании главного героя, поворотным моментом для которого была встреча с 14-летним мальчиком Тадзио. Лицо Тадзио напоминало картины Рафаэля, а его тело — античной статуи.

Впрочем, его красота не только внешняя, но прежде всего духовная — к нему тянули все: и дети, и взрослые. Встреча с Тадзио бы пробудила героя от длительного сна.

Знакомство с Тадзио (хотя это нельзя назвать в полной мере знакомством — Ашенбах и мальчик даже никогда не разговаривали друг с другом) заставило героя переоценить свой жизненный и творческий путь.

Густав осознал, что он стал настоящим победителем, несмотря на славу, а Тадзио с его животворной силой, оптимизмом, энергией.

С этого момента на первый план в новелле вышел мальчик, за которым художник признал право своим учителем.

Наблюдая фрагменты повседневной жизни подростка, Ашенбах почувствовал наконец настоящую радость и полноту бытия — как человек и как писатель. К нему пришло художественное счастье — «мысль, что переходит в чувство, и чувство, что переходит в мысль».

Образ и его прекрасное отражение слились в одно целое, и Густаву снова захотелось писать, только уже по-новому, не так, как раньше.

Он хотел сделать свой стиль подобным изящной красоты Тадзио, а творческую манеру — такой же вдохновенной, как взгляд мальчика, всегда сиял добром, мечтой, радостью.

Символично, что внутренние открытия Ашенбаха бы наполнили и его самого, и окружающий мир замечательными звуками, блестящим светом, цветными картинами. Эмоциональная тональность повествования изменится: вместо скуки и печали появилась романтическая возвышенность.

Манн постепенно перешел к сатирического обличения абсурдного общества, ради имитации благополучия жертвует жизнью людей. Густав Ашенбах, узнав об эпидемии, сначала хотел предупредить об угрозе холеры семью Тадзио и тем самым спасти его.

Но сразу его охватил страх, что он больше никогда не увидит мальчика и не почувствует счастливых минут его присутствии. И герой решил молчать, войдя в преступный сговор с больным обществом.

Этот момент можно считать психологической кульминацией произведения: душа оказалась на грани добра и зла, созерцания и действенности, однако человек сделал ошибочный выбор, который стал началом ее конца.

После рокового решения Густава Ашенбаха рассказ ускорилась. Усилилась драматическое напряжение. Социальное безумие наложилось на безумные мысли героя. Ашен-Бахове снились кошмарные сны, но реальность ничем не отличалась от них: люди делали вид, что ничего не происходило, а сами летели в неизвестную пропасть.

Новелла завершилась символической смертью писателя. Сделав неправильный нравственный выбор, он сам страдал от него. Таким образом прозаик предупредил человечество об угрозе духовного упадка общества. Автор утверждал, что погиб не только художник, не только культура, но и весь мир.

В новелле чувствовалось влияние Ницше, который предусматривал всемирной хаос и вакханалию во время близкого апокалипсиса. Это воплотилось в произведении описании трупов на берегах венецианских каналов, преступных порядков капиталистического общества, кошмарных снах Ашенбаха, фальшивых отношениях между людьми.

Однако Т. Манн, хотя и опирался на концепции философов, утвердил собственную теорию, в которой соединилось и чувство наслаждения от жизни и искусства, и одновременно осознание изменения настоящих ценностей причудливыми идеалами.

В этом плане Венеция должна напомнить о взлет духовности в эпоху Ренессанса и заставить задуматься над тем, возможно ли новое возрождение.

1. В новелле «Смерть в Венеции» окажется мастерство Томаса Манна-художника:
2. 1) эпическое начало (рассказ о внешних событиях) соединилось с подчеркнутым лиризмом (углубление во внутренний мир персонажей), а также элементами драматизации;
3. 2) карнавальный принцип: люди не те, за кого себя выдавали, но автор будто снял маски, и за блестящей мишурой появился уродливый мир искаженных образов и мыслей;
4. 3) особая выразительность портретов героев; большое значение имела каждая деталь, жест, даже направление взгляда. Внешняя изящество совмещала с эмоциональным восприятием и психологическим анализом;

4) важна позиция рассказчика, его интонация, маски, в которых он выступал. Мнение автора все время меняла, он говорил то от имени Ашенбаха, то Тадзио, то неизвестного гондольера, то случайного прохожего и тому подобное. Таким образом, создавала многогранная картина действительности, отображалась в десятках маленьких зеркал;

5) синтетизм повествования новеллы. Каждая фраза передавала и объективную реальность, и психологическое состояние личности, и философские мысли автора;

6) использование афоризмов. Его афоризмы — это квинтэссенция духовного опыта писателя, воспринимал мир в определенных абстракциях и логических категориях. Это свидетельствовало о его стремлении глубоко разобраться в сложных проблемах бытия;

7) сочетание традиционных и новаторских средств отображения действительности. От реализма XIX века он взял распространены описания, психологический анализ, натуралистические подробности. Экспрессионистические мотивы ощущались в показе деформированной психики, искаженной реальности, в нарушении логической последовательности композиции.

8) особое место — символика. Здесь символически все — и кладбище, и солнце, и ночь, и осень, и смерть писателя. Символика нередко переходила в сложную аллегорическую рассказ.

Источник: https://studbooks.net/28003/literatura/tema_hudozhnika_iskusstva_novelle_manna_smert_venetsii

“Смерть в Венеции” Манна в кратком содержании

Густав Ашенбах в теплый весенний вечер 19… года вышел из своей мюнхенской квартиры и отправился на дальнюю прогулку. Возбужденный дневным трудом, писатель надеялся, что прогулка его приободрит. Возвращаясь назад, он устал и решил сесть на трамвай у Северного кладбища. На остановке и вблизи ее не было не души.

Напротив, в отблесках уходящего дня, безмолвствовало византийское строение – часовня. В портике часовни Ашенбах заметил человека, чья необычайная наружность дала его мыслям совсем иное направление.

Широкополая шляпа придавала ему вид пришельца из далеких краев, в руке у него была палка с железным наконечником.

Внешность этого человека пробудила в Ашенбахе желание странствовать.

До сих пор он смотрел на путешествия как на некую гигиеническую меру и никогда не чувствовал искушения покинуть Европу. Жизнь его ограничивалась Мюнхеном и хижиной в горах, где он проводил дождливое лето. Мысль о путешествии, о перерыве в работе на долгое время, показалась ему беспутной и разрушительной, но потом он подумал, что ему все же нужны перемены.

Ашенбах решил провести две-три недели в каком-нибудь уголке на ласковом юге.

Творец эпопеи о жизни Фридриха Прусского, автор романа “Майя” и знаменитого рассказа “Ничтожный”, создатель трактата “Дух и искусство”, Густав Ашенбах родился в Л. – окружном городе Силезской провинции, в семье видного судейского чиновника. Имя он составил себе еще будучи гимназистом.

Из-за слабого здоровья врачи запретили мальчику посещать школу, и он вынужден был учиться дома. Со стороны отца Ашенбах унаследовал сильную волю и самодисциплину.

Он начинал день с того, что обливался холодной водой, и затем в продолжение нескольких часов честно и ревностно приносил в жертву искусству накопленные во сне силы.

Он был вознагражден: в день его пятидесятилетия император даровал ему дворянский титул, а ведомство народного просвещения включило избранные страницы Ашенбаха в школьные хрестоматии.

После нескольких попыток где-нибудь обосноваться, Ашенбах поселился в Мюнхене. Брак, в который он вступил еще юношей с девушкой из профессорской семьи, был расторгнут ее смертью. У него осталась дочь, теперь уже замужняя. Сына же никогда не было. Густав Ашенбах был чуть пониже среднего роста, брюнет с бритым лицом.

Его зачесанные назад, уже почти седые волосы обрамляли высокий лоб. Дужка золотых очков врезалась в переносицу крупного, благородно очерченного носа. Рот у него был большой, щеки худые, в морщинах, подбородок делила мягкая черточка.

Эти черты были высечены резцом искусства, а не тяжелой и тревожной жизни.

Через три недели после прибытия быстрая моторка уже увозила его к Военной гавани, где он сел на пароход, идущий в Венецию.

Облокотившись рукой о поручни, Ашенбах глядел на пассажиров, уже взошедших на борт. На верхней палубе стояли кучкой молодые люди. Они болтали и смеялись.

Один из них, в чересчур модном и ярком костюме, выделялся из всей компании своим каркающим голосом и непомерной возбужденностью. Вглядевшись в него попристальнее, Ашенбах с ужасом понял, что юноша поддельный. Под гримом и русым париком был виден старик с морщинистыми руками.

Ашенбах смотрел на него, содрогаясь.

Венеция встретила Ашенбаха хмурым, свинцовым небом; время от времени моросил дождь. Омерзительный старик тоже был на палубе. Ашенбах смотрел на него нахмурившись, и им овладевало смутное чувство, что мир медленно преображается в нелепицу, в карикатуру.

Ашенбах поселился в большом отеле. Во время ужина Ашенбах заметил за соседним столиком польскую семью: три молоденькие девочки пятнадцати-семнадцати лет под надзором гувернантки и мальчик с длинными волосами, на вид лет четырнадцати. Ашенбах с изумлением отметил про себя его безупречную красоту.

Лицо мальчика напоминало греческую скульптуру. Ашенбаху бросилось в глаза явное различие между мальчиком и его сестрами, что сказывалось даже в одежде. Наряд молодых девиц был крайне незатейлив, держались они чопорно, мальчик же был одет нарядно и манеры его были свободны и непринужденны.

Вскоре к детям присоединилась холодная и величавая женщина, строгий наряд которой был украшен великолепными жемчугами. Видимо, это была их мать.

Он вместе с другими детьми строил замок из песка. Дети окликали его, но Ашенбах никак не мог разобрать его имя. Наконец он установил, что мальчика зовут Тадзио, уменьшительное от Тадеуш.

Даже когда Ашенбах не смотрел на него, он все время помнил, что Тадзио где-то поблизости. Отеческое благорасположение заполнило его сердце. После второго завтрака Ашенбах поднимался в лифте вместе с Тадзио. Впервые он видел его так близко.

Ашенбах заметил, что мальчик хрупкий. “Он слабый и болезненный, – думал Ашенбах, – верно, не доживет до старости”. Он педпочел не вникать в чувство удовлетворения и спокойствия, которое охватило его.

Прогулка по Венеции не принесла Ашенбаху удовольствия. Вернувшись в отель, он заявил администрации, что уезжает.

Когда Ашенбах утром открыл окно, небо было по-прежнему пасмурно, но воздух казался свежее. Он раскаялся в поспешно принятом решении уехать, но менять его было уже поздно. Вскоре Ашенбах уже ехал на пароходике по знакомой дороге через лагуну. Ашенбах смотрел на прекрасную Венецию, и сердце его разрывалось. То, что утром было легким сожалением, теперь обернулось душевной тоской.

Когда пароходик приблизился к вокзалу, боль и растерянность Ашенбаха возросли до душевного смятения. На вокзале к нему подошел рассыльный из отеля и сообщил, что его багаж по ошибке был отправлен чуть ли не в противоположном направлении. С трудом скрывая радость, Ашенбах заявил, что без багажа никуда не поедет и вернулся в отель.

Около полудня он увидел Тадзио и понял, что отъезд был ему так труден из-за мальчика.

На следующий день небо очистилось, яркое солнце заливало своим сиянием песчаный пляж, и Ашенбах уже не думал об отъезде. Мальчика он видел почти постоянно, встречал его повсюду. Вскоре Ашенбах знал каждую линию, каждый поворот его прекрасного тела, и не было конца его восхищению. Это был хмельной восторг, и стареющий художник с алчностью предался ему.

На следующее утро у Ашенбаха возникла мысль свести с Тадзио веселое, непринужденное знакомство, но заговорить с мальчиком он не смог – им овладела странная робость.

Это знакомство могло бы привести к целительному отрезвлению, но стареющий человек не стремился к нему, он слишком дорожил своим хмельным состоянием. Ашенбах уже не заботился о сроке каникул, которые сам себе устроил.

Теперь все свои силы он отдавал не искусству, а чувству, которое опьяняло его. Он рано поднимался к себе: едва исчезал Тадзио, день казался ему прожитым.

Но только начинало светать, как его уже будило воспоминание о сердечном приключении. Тогда Ашенбах садился у окна и терпеливо дожидался рассвета.

Вскоре Ашенбах увидел, что Тадзио заметил его внимание. Иногда он поднимал глаза, и их взгляды встречались. Однажды Ашенбах был награжден улыбкой, он унес ее с собой, как дар, сулящий беду.

Сидя на скамейке в саду, он шептал слова, презренные, немыслимые здесь, но священные и вопреки всему достойные: “Я люблю тебя!”.

На четвертой неделе своего пребывания здесь Густав фон Ашенбах почувствовал какие-то изменения. Число постояльцев, несмотря на то, что сезон был в разгаре, явно уменьшалось. В немецких газетах появились слухи об эпидемии, но персонал отеля все отрицал, называя дезинфекцию города предупредительными мерами полиции.

Встречи с Тадзио теперь уже не удовлетворяли Ашенбаха; он преследовал, выслеживал его. И все же нельзя было сказать, что он страдал. Мозг и сердце его опьянели.

Он повиновался демону, который топтал ногами его разум и достоинство. Одурманенный, Ашенбах хотел только одного: неотступно преследовать того, кто зажег его кровь, мечтать о нем и нашептывать нежные слова его тени.

Однажды вечером маленькая труппа бродячих певцов из города давала представление в саду перед отелем. Ашенбах сидел у балюстрады. Его нервы упивались пошлыми звуками и вульгарно-томной мелодией.

Он сидел непринужденно, хотя внутренне был напряжен, ибо шагах в пяти от него возле каменной балюстрады стоял Тадзио. Иногда он оборачивался через левое плечо, словно хотел застать врасплох того, кто его любил.

Позорное опасение заставляло Ашенбаха опускать глаза. Он уже не раз замечал, что женщины, опекавшие Тадзио, отзывали мальчика, если он оказывался вблизи от него.

Это заставляло гордость Ашенбаха изнывать в неведомых доселе муках.

Уличные актеры начали собирать деньги. Когда один из них подошел к Ашенбаху, он снова почувствовал запах дезинфекции. Он спросил у актера, зачем дезинфицируют Венецию, и в ответ услышал только официальную версию.

На следующий день Ашенбах сделал новое усилие узнать правду о внешнем мире. Он зашел в английское бюро путешествий и обратился к клерку со своим роковым вопросом. Клерк сказал правду. В Венецию пришла эпидемия азиатской холеры.

Народ это знал. На улицах Венеции росла преступность, профессиональный разврат принял небывало наглые и разнузданные формы.

Англичанин посоветовал Ашенбаху срочно покинуть Венецию. Первой мыслью Ашенбаха было предупредить об опасности польскую семью.

Тогда ему будет позволено коснуться рукою головы Тадзио; затем он повернется и сбежит из этого болота. В то же самое время Ашенбах чувствовал, что он бесконечно далек от того, чтобы всерьез желать такого исхода.

Этот шаг снова сделал бы Ашенбаха самим собою – этого он сейчас боялся больше всего.

В эту ночь у Ашенбаха было страшное сновидение. Ему снилось, что он, покорный власти чуждого бога, участвует в бесстыдной вакханалии. От этого сна Ашенбах очнулся разбитый, безвольно покорившийся власти демона.

Правда выплыла на свет, постояльцы отеля спешно разъезжались, но дама с жемчугами все еще оставалась здесь.

Ашенбаху, объятому страстью, временами чудилось, что бегство и смерть сметут вокруг него все живое, и он один вместе с прекрасным Тадзио останется на этом острове.

Перед лицом сладострастной юности ему сделалось противно собственное стареющее тело. В парикмахерской при гостинице Ашенбаху покрасили волосы и наложили на лицо грим. С бьющимся сердцем он увидел в зеркале юношу в цвете лет.

Теперь он не боялся никого и открыто преследовал Тадзио.

Несколько дней спустя Густав фон Ашенбах почувствовал себя нездоровым. Он пытался побороть приступы тошноты, которые сопровождались ощущением безысходности. В холле он увидел груду чемоданов – это уезжала польская семья. На пляже было неприветливо и безлюдно. Ашенбах, лежа в шезлонге и укрыв колени одеялом, опять смотрел на него.

Вдруг, словно повинуясь внезапному импульсу, Тадзио обернулся. Тот, кто созерцал его, сидел так же, как и в день, когда этот сумеречно-серый взгляд впервые встретился с его взглядом.

Голова Ашенбаха медленно обернулась, как бы повторяя движение мальчика, потом поднялась навстречу его взгляду и упала на грудь. Лицо его приняло вялое, обращенное внутрь выражение, как у человека, погрузившегося в глубокую дремоту.

Ашенбаху чудилось, что Тадзио улыбается ему, кивает и уносится в необозримое пространство.

Как всегда, он собрался последовать за ним.

Прошло несколько минут, прежде чем какие-то люди бросились на помощь Ашенбаху, соскользнувшему на бок в своем кресле. В тот же самый день потрясенный мир с благоговением принял весть о его смерти.

Источник: https://goldsoch.info/smert-v-venecii-manna-v-kratkom-soderzhanii/

Читать онлайн "Смерть в Венеции" автора Манн Томас — RuLit — Страница 1

Томас Манн

СМЕРТЬ В ВЕНЕЦИИ

Густав Ашенбах, или фон Ашенбах, как он официально именовался со дня своего пятидесятилетия, в теплый весенний вечер 19… года – года, который в течение столь долгих месяцев грозным оком взирал на наш континент, – вышел из своей мюнхенской квартиры на Принцрегентштрассе и в одиночестве отправился на дальнюю прогулку. Возбужденный дневным трудом (тяжким, опасным и как раз теперь потребовавшим от него максимальной тщательности, осмотрительности, проникновения и точности воли), писатель и после обеда не в силах был приостановить в себе работу продуцирующего механизма, того «totus animi continuus»[1], в котором, по словам Цицерона, заключается сущность красноречия; спасительный дневной сон, остро необходимый при все возраставшем упадке его сил, не шел к нему. Итак, после чая он отправился погулять, в надежде, что воздух и движение его приободрят, подарят плодотворным вечером.

Было начало мая, и после сырых и промозглых недель обманчиво воцарилось жаркое лето. В Английском саду, еще только одевшемся нежной ранней листвой, было душно, как в августе, и в той части, что прилегала к городу, – полным-полно экипажей и пешеходов.

В ресторане Аумейстера, куда вели все более тихие и уединенные дорожки, Ашенбах минуту-другую поглядел на оживленный народ в саду, у ограды которого стояло несколько карет и извозчичьих пролеток, и при свете заходящего солнца пустился в обратный путь, но уже не через парк, а полем, почувствовав усталость.

По странной случайности на остановке и вблизи от нее не было ни души. Ни на Унгарерштрассе, где блестящие рельсы тянулись по мостовой в направлении Швабинга, ни на Ферингском шоссе не видно было ни одного экипажа.

Ничто не шелохнулось и за заборами каменотесных мастерских, где предназначенные к продаже кресты, надгробные плиты и памятники образовывали как бы второе, ненаселенное кладбище, а напротив в отблесках уходящего дня безмолвствовало византийское строение часовни.

На его фасаде, украшенном греческими крестами и иератическими изображениями, выдержанными в светлых тонах, были еще симметрически расположены надписи, выведенные золотыми буквами, – речения, касающиеся загробной жизни, вроде: «Внидут в обитель господа» или: «Да светит им свет вечный».

В ожидании трамвая Ашенбах развлекался чтением этих формул, стараясь погрузиться духовным взором в их прозрачную мистику, но вдруг очнулся от своих грез, заметив в портике, повыше двух апокалиптических зверей, охранявших лестницу, человека, чья необычная наружность дала его мыслям совсем иное направление.

Вышел ли он из бронзовых дверей часовни, или неприметно приблизился и поднялся к ней с улицы, осталось невыясненным. Особенно не углубляясь в этот вопрос, Ашенбах скорее склонялся к первому предположению. Среднего роста, тощий, безбородый и очень курносый, этот человек принадлежал к рыжеволосому типу с характерной для него молочно-белой веснушчатой кожей.

Обличье у него было отнюдь не баварское, да и широкополая бастовал шляпа, покрывавшая его голову, придавала ему вид чужеземца, пришельца из дальних краев.

Этому впечатлению, правда, противоречили рюкзак за плечами – как у заправского баварца – и желтая грубошерстная куртка; с левой руки, которою он подбоченился, свисал какой-то серый лоскут, надо думать, дождевой плащ, в правой же у него была палка с железным наконечником; он стоял, наклонно уперев ее в пол, скрестив ноги и бедром опираясь на ее рукоятку.

В позе его – возможно, этому способствовало возвышенное и возвышающее местонахождение – было что-то высокомерно созерцательное, смелое, дикое даже. И то ли он состроил гримасу, ослепленный заходящим солнцем, то ли его лицу вообще была свойственна некая странность, только губы его казались слишком короткими, оттянутые кверху и книзу до такой степени, что обнажали десны, из которых торчали белые длинные зубы.

Возможно, что Ашенбах, рассеянно, хотя и пытливо, разглядывая незнакомца, был недостаточно деликатен, но вдруг он увидел, что тот отвечает на его взгляд и притом так воинственно, так в упор, так очевидно желая его принудить отвести глаза, что неприятно задетый, он отвернулся и зашагал вдоль заборов, решив больше не обращать внимания на этого человека. И мгновенно забыл о нем. Но либо потому, что незнакомец походил на странника, либо в силу какого-нибудь иного психического или физического воздействия, Ашенбах, к своему удивлению, внезапно ощутил, как неимоверно расширилась его душа; необъяснимое томление овладело им, юношеская жажда перемены мест, чувство, столь живое, столь новое, или, вернее, столь давно не испытанное и позабытое, что он, заложив руки за спину и взглядом уставившись в землю, замер на месте, стараясь разобраться в сути и смысле того, что произошло с ним.

Это было желанье странствовать, вот и все, но оно налетело на него как приступ лихорадки, обернулось туманящей разум страстью.

Он жаждал видеть, его фантазия, еще не умиротворившаяся после долгих часов работы, воплощала в единый образ все чудеса и все ужасы пестрой нашей земли, ибо стремилась их представить себе все зараз.

Он видел: видел ландшафт, под небом, тучным от испарений, тропические болота, невероятные, сырые, изобильные, подобие дебрей первозданного мира, с островами, топями, с несущими ил водными протоками; видел, как из густых зарослей папоротников, из земли, покрытой сочными, налитыми, диковинно цветущими растениями, близкие и далекие, вздымались волосатые стволы пальм; видел причудливо безобразные деревья, что по воздуху забрасывали свои корни в почву, в застойные, зеленым светом мерцающие воды, где меж плавучими цветами, молочно-белыми, похожими на огромные чаши, на отмелях, нахохлившись, стояли неведомые птицы с уродливыми клювами и, не шевелясь, смотрели куда-то вбок; видел среди узловатых стволов бамбука искрящиеся огоньки – глаза притаившегося тигра, – и сердце его билось от ужаса и непостижимого влечения. Затем виденье погасло, и Ашенбах, покачав головой, вновь зашагал вдоль заборов каменотесных мастерских.

Давно уже, во всяком случае с тех пор как средства стали позволять ему ездить по всему миру когда вздумается, он смотрел на путешествия как на некую гигиеническую меру, и знал, что ее надо осуществлять время от времени, даже вопреки желаниям и склонностям.

Слишком занятый задачами, которые ставили перед ним европейская душа и его собственное я, не в меру обремененный обязанностями творчества, бежавший рассеяния и потому неспособный любить шумный и пестрый мир, он безоговорочно довольствовался созерцанием того, что лежит на поверхности нашей земли и для чего ему нет надобности выходить за пределы своего привычного круга, и никогда не чувствовал искушения уехать из Европы. С той поры, как жизнь его начала клониться к закату и ему уже нельзя было словно от пустой причуды отмахнуться от присущего художнику страха не успеть, от тревоги, что часы остановятся, прежде чем он совершит ему назначенное и отдаст всего себя, внешнее его бытие едва ли не всецело ограничилось прекрасным городом, ставшим его родиной, да незатейливым жильем, которое он себе выстроил в горах и где проводил все дождливое лето.

Он решил довести свое творение, для которого жил, до определенной точки, прежде чем переехать в горы, и мысль о шатанье по свету и, следовательно, о перерыве в работе на долгие месяцы показалась ему очень беспутной и разрушительной; всерьез об этом нечего было и думать. Тем не менее он слишком хорошо знал, на какой почве взросло это нежданное искушение.

Порывом к бегству, говорил он себе, была эта тоска по дальним краям, по новизне, эта жажда освободиться, сбросить с себя бремя, забыться – он бежит прочь от своей работы, от будней неизменного, постылого и страстного служения.

Правда, он любил его, едва ли не любил даже изматывающую, ежедневно обновляющуюся борьбу между своей гордой, упорной, прошедшей сквозь многие испытания волей и этой все растущей усталостью, о которой никто не должен был знать, которая ни малейшим признаком упрощения, вялости не должна была сказаться на его творении.

И все же неблагоразумно слишком натягивать тетиву, упрямо подавлять в себе столь живое и настойчивое желание. Он стал думать о своей работе, о том месте, на котором застрял сегодня, так же как и вчера, ибо оно равно противилось и терпеливой обработке, и внезапному натиску.

Он пытался прорваться через препятствие или убрать его с дороги, но всякий раз отступал с гневом и содроганием. Не то чтобы здесь возникли какие-нибудь особенные трудности, нет, ему мешала мнительная нерешительность, оборачивающаяся уже постоянной неудовлетворенностью собой.

Правда, в юные годы эту неудовлетворенность он считал сущностью и природой таланта, во имя ее он отступал, обуздывал чувство, зная, что оно склонно довольствоваться беспечной приблизительностью и половинчатой завершенностью.

Так неужто же порабощенные чувства теперь мстят за себя, отказываясь впредь окрылять и живить его искусство? Неужто они унесли с собою всю радость, все восторги, даруемые формой и выражением? Нельзя сказать, что он писал плохо; преимуществом его возраста было по крайней мере то, что с годами в нем укрепилась спокойная уверенность в своем мастерстве.

вернуться

беспрерывное движение души (лат.)

Источник: https://www.rulit.me/books/smert-v-venecii-read-29173-1.html