25 июля 1929 года в сибирском селе Сростки родился Василий Макарович Шукшин – писатель, сценарист, драматург, кинорежиссер и актер, ставший одним из самых «народных» артистов и одним из самых почитаемых писателей. Ему повезло больше других и в СССР, и в постсоветской России, однако самый личный и выстраданный его проект так и остался лишь на бумаге. Рассказываем о неснятом фильме Василия Шукшина под названием «Конец Разина».
«Вася сел на краешек дивана и стал читать… Все увлеченно слушали его. «Но что это он читает? – подумалось мне. – Такого поэта я не знаю!» И вдруг меня осенило: ведь это его стихи! Он свои читает! В стихах говорилось о казацкой вольности, смелой удали, о бунте против тирании, против царя…
От его стихов веяло сибирской широтой, силой, удалью и такой самозабвенной любовью к свободе, такой страстной ненавистью к тирании, что все мы невольно поддались его настроению», – вспоминала редактор журнала «Октябрь» Ольга Румянцева о Шукшине в 1961 году.
В этот журнал писатель отдал подборку рассказов, один из которых назывался «Степан Разин».
«Мужик он был крепкий, широкий в плечах, легкий на ногу… чуточку рябоватый. Одевался так же, как все казаки. Не любил он, знаешь, разную там парчу… и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет исподлобья – травы никли.
А справедливый был!» – рассказывает учитель истории Захарыч герою рассказа Васеке. Как ни странно, именно этот рассказ – не столько о Разине, сколько о легендах вокруг него – был напечатан не сразу.
Редактор придрался к некоторым неточностям и неровности рассказа, однако для самого Шукшина эта тема оказалась, наверное, самой главной.
Василий Шукшин
Впоследствии рассказ появился в журнале «Москва», а к Разину Шукшин вернулся в начале 1966 года, задумав снять о нем кинокартину. Личность казака из станицы Зимовейской привлекала многих писателей, начиная с Пушкина и Максима Горького, позже он прочно вошел в пантеон народных героев. И тем страннее, что все за годы советской власти о нем был снят всего один фильм.
«Он – национальный герой, и об этом, как ни странно, надо «забыть». Надо освободиться от «колдовского» щемящего взора его, который страшит и манит через века. Надо по возможности суметь «отнять» у него прекрасные легенды и оставить человека.
Народ не утратит Героя, легенды будут жить, а Степан станет ближе. Натура он сложная, во многом противоречивая, необузданная, размашистая.
Другого быть не могло», – пишет Шукшин в сценарной заявке к фильму, который он планировал назвать «Конец Разина» и сыграть в нем главную роль.
К 1 августа 1967 года, когда сценарий фильма был готов, состоялось его обсуждение на киностудии имени Горького, и итог вышел неожиданным.
С одной стороны, обсуждение прошло в целом успешно, и сценарию, что называется, формально дали «зеленый свет», с другой – та самая честность по отношению к герою сыграла с автором злую шутку.
Разин устраивает в Астрахани настоящую резню и казнь воеводы, пускает пули в иконостас, пьянствует, бьет сапогом пленного… Эти и другие сцены покоробили очень многих, и снять фильм именно в таком виде значило, пожалуй, признать, что один из самых почитаемых в советское время борцов против царизма – палач и убийца. Шукшин настаивал на том, что зрителям «будет дороже фигура, как бы несколько скомпрометированная», пообещал «осадить» героя в процессе съемок, но на деле ничего менять не собирался.
Неудивительно, что после нескольких месяцев мытарств государственная комиссия отвергла сценарий – из-за смакований жестокости героя. «Шукшин сошел с ума.
Не приведи, Господи, это увидеть на экране», – писала одна из рецензенток. Тем не менее сценарий был опубликован в журнале «Искусство кино», назван лучшим сценарием года и высоко оценен историками.
И это позволяло думать, что эпопея все еще не закончена.
Кадр из фильма «Печки-лавочки» (1972)
Следующий «приступ» к истории Разина произошел в начале 1970 года: после разговора с председателем Госкомитета по кинематографии Романовым на киностудию имени Горького пришло письмо о запуске сценария в работу.
Шукшину предложили снять сразу четыре серии фильма о Разине, от которых в итоге осталось три, на худсовете порекомендовали сохранить обаяние и человечность героя, бережно отнестись к «национальному началу» его характера и снять богоборческие мотивы – последнее для в сущности атеистического государства едва ли не беспримерно.
Столь же беспримерной была и сумма, в которую должен был обойтись проект: четыре с половиной миллиона рублей.
Декорации, исторические костюмы, «идентичный натуральному» разинский флот…. Проект голливудского размаха, и, может быть, именно поэтому трудно осуществимый.
Летом 1970 года Шукшин «проездился по России» в поисках мест для натурных съемок и охотно давал интервью о фильме, словно бы не позволяя дать ему задний ход.
А в Астрахани, где Шукшина по-пушкински застиг холерный карантин, был почти полностью закончен роман «Я пришел дать вам волю», который, как надеялся писатель, должен был проторить дорогу и его долгожданной картине.
Увы, в феврале 1971 года состоялся еще один худсовет, на котором картину вновь отложили до лучших времен: к жестокости, которая, конечно же, никуда не делась, добавилась еще и стоимость проекта. «Если студия приступит к съемке трех картин о Разине, большинство режиссеров студии должны остаться без работы», – заявила Татьяна Лиознова.
Кто-то утверждает, что «Конец Разина» стал жертвой подковерных интриг, поскольку мог оттянуть на себя все резервы киностудии имени Горького и сделать Шукшина «фигурой номер один».
Теоретически, за режиссера мог бы вступиться обладавший немалым авторитетом Сергей Герасимов, и, может быть, картина таки пошла бы в работу – но этого все же не произошло.
«Фильм закрыли. Все. Пусть отныне судьбу России решают балерины.
Па-де-де с комсомольским задором… Тошно», – прокомментировал ситуацию сам Шукшин, попытавшийся тогда же напечатать роман «Я пришел дать вам волю» в «Новом мире».
Там роман не приняли, он появился в «Сибирских огнях», но никаким «ледоколом» для картины не стал, хоть и оказался одним из самых недооцененных произведений прозаика.
Кадр из фильма «Калина красная» (1974)
Тем не менее от своей идеи-фикс Шукшин не отказался. Вскоре после «разгрома» разинского сценария он получает устные заверения в том, что проект будет запущен после того, как снимет картину на «современную тему».
После фильма «Печки-лавочки», сравнительно спокойно прошедшего худсовет и неплохо принятого публикой, он решает перебраться с киностудии имени Горького на «Мосфильм». Взяться за «Разина» не дали и в этот раз, предложив «помочь» со все той же современной тематикой.
Итогом стала «Калина красная», принесшая Шукшину всенародную популярность в кино. И вот тут-то, казалось бы…
К этому времени относится еще одна заявка на разинскую тему – из трехсерийного фильм стал двухсерийным, но по-прежнему охватывал событияс момента восстания до казни в Москве.
Шукшин продолжает упирать на образ заступника обиженных и обездоленных, показанного тем не менее фигурой противоречивой, и, помня горький урок прошлого, подсказывает, как сделать так, чтобы фильм снова не сочли чересчур дорогим.
«Главную заботу я бы проявил в раскрытии характера самого Разина – темперамент, свободолюбие, безудержная, почти болезненная ненависть к тем, кто способен обидеть беззащитного, – и его ближайшего окружения: казаков и мужицкого посланца Матвея Иванова», – пишет режиссер, предлагая запустить фильм в августе 1974 года. Однако в конце весны того же года Шукшину предложили роль в фильме «Они сражались за Родину». «Исполнишь роль Лопахина у Бондарчука – и приступишь к своему «Разину», если у тебя других замыслов нет», — заявил директор «Мосфильма» Николай Сизов.
Чем могло обернуться «предложение, от которого нельзя отказаться», теперь сказать сложно. С одной стороны, многие отмечают, что сниматься в этом фильме Шукшин не рвался.
С другой – помня о том, скольких нервов стоили ему все предыдущие попытки, «Макарыч» явно планировал заручиться поддержкой Бондарчука, которого называл «тараном с кованым концом», а заодно и прикинуть, не позвать ли кого-то из участников новой картины в собственный фильм.
Во всяком случае, роль Матвея Иванова должен был играть Георгий Бурков, занятый вместе с Шукшиным и у Бондарчука.
- Кадр из фильма «Они сражались за Родину» (1975)
- Дальнейшее известно: долгие съемки на Дону, встреча с Шолоховым, репетиции и разговоры о картине с Бурковым – и неожиданная и загадочная смерть, так и не давшая писателю-режиссеру осуществить давнюю мечту.
- Владимир Высоцкий, примчавшийся на похороны Василия Шукшина с ленинградских гастролей, писал:
«А был бы «Разин» в этот год…
Натура где? Онега? Нарочь?
Все – печки-лавочки, Макарыч, –
Такой твой парень не живет».
Источник: https://www.soyuz.ru/articles/1859
Читать Стенька Разин
– Сарынь на кичку.
Спину ломило. В глазах начинало двоиться. Васека бросал нож и прыгал по горнице на одной ноге и негромко смеялся.
А когда «не делалось», Васека сидел неподвижно у раскрытого окна, закинув сцепленные руки за голову. Сидел час, два – смотрел на звезды и думал про Стеньку.
Приходил Захарыч, спрашивал:
– Василий Егорыч дома?
– Иди, Захарыч! – кричал Васека. Накрывал работу тряпкой и встречал старика.
– Здоровеньки булы! – Так здоровался Захарыч – «по-казацки».
- – Здорово, Захарыч.
- Захарыч косился на верстак.
- – Не кончил еще?
– Нет. Скоро уж.
– Показать можешь?
– Нет.
– Нет? Правильно. Ты, Василий… – Захарыч садился на стул, – ты – мастер. Большой мастер. Только не пей. Это гроб! Понял? Русский человек талант свой может не пожалеть. Где смолокур? Дай…
Васека подавал смолокура и сам впивался ревнивыми глазами в свое произведение.
Захарыч, горько сморщившись, смотрел на деревянного человечка.
– Он не про Ермака поет, – говорил он. – Он про свою долю поет. Ты даже не знаешь таких песен. – И он неожиданно сильным, красивым голосом запел:
- О-о-эх, воля, моя воля!
- Воля вольная моя.
- Воля – сокол в поднебесье,
- Воля – милые края…
У Васеки перехватывало горло от любви и горя.
Он понимал Захарыча. Он любил свои родные края, горы свои, Захарыча, мать… всех людей. И любовь эта жгла и мучила – просилась из груди. И не понимал Васека, что нужно сделать для людей. Чтобы успокоиться.
– Захарыч… милый, – шептал Васека побелевшими губами, и крутил головой, и болезненно морщился. – Не надо, Захарыч… Я не могу больше…
Чаще всего Захарыч засыпал тут же, в горнице. А Васека уходил к Стеньке.
… День этот наступил.
Однажды перед рассветом Васека разбудил Захарыча.
– Захарыч! Все… иди. Доделал я его.
Захарыч вскочил, подошел к верстаку…
Вот что было на верстаке:
… Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными глазами и кинулись на атамана. Стенька, в исподнем белье, бросился к стене, где висело оружие. Он любил людей, но он знал их. Он знал этих, которые ворвались: он делил с ними радость и горе.
Но не с ними хотел разделить атаман последний час свой. Это были богатые казаки. Когда пришлось очень солоно, они решили выдать его. Они хотели жить. Это не братва, одуревшая в тяжком хмелю, вломилась за полночь качать атамана.
Он кинулся к оружию… но споткнулся о персидский ковер, упал. Хотел вскочить, а сзади уже навалились, заламывали руки… Завозились. Хрипели. Негромко и страшно ругались.
С великим трудом приподнялся Степан, успел прилобанить одному-другому… Но чем-то ударили по голове тяжелым… Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень.
«Выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора», – сказал он.
Глумились. Топтали могучее тело. Распинали совесть свою. Били по глазам…
Захарыч долго стоял над работой Васеки… не проронил ни слова. Потом повернулся и пошел из горницы. И тотчас вернулся.
– Хотел пойти выпить, но… не надо.
– Ну как, Захарыч?
– Это… Никак. – Захарыч сел на лавку и заплакал горько и тихо. – Как они его… а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады! – Слабое тело Захарыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо маленькими ладонями.
Васека мучительно сморщился и заморгал.
– Не надо, Захарыч…
– Что не надо-то? – сердито воскликнул Захарыч, и закрутил головой, и замычал. – Они же дух из него вышибают!..
Васека сел на табуретку и тоже заплакал – зло и обильно.
Сидели и плакали.
– Их же ж… их вдвоем с братом, – бормотал Захарыч. – Забыл я тебе сказать… Но ничего… ничего, паря. Ах, гады!..
– И брата?
– И брата… Фролом звали. Вместе их… Но брат – тот… Ладно. Не буду тебе про брата.
Чуть занималось утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах.
- По поселку ударили третьи петухи.
- ***
- Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Источник: https://online-knigi.com/page/27188?page=2
BookReader — Стенька Разин (Шукшин Василий Макарович)
Василий Шукшин Стенька Разин
Его звали – Васека. Васека имел: двадцать четыре года от роду, один восемьдесят пять рост, большой утиный нос… и невозможный характер. Он был очень странный парень – Васека.
Кем он только не работал после армии! Пастухом, плотником, прицепщиком, кочегаром на кирпичном заводе. Одно время сопровождал туристов по окрестным горам. Нигде не нравилось. Поработав месяц-другой на новом месте, Васека приходил в контору и брал расчет.
– Непонятный ты все-таки человек, Васека. Почему ты так живешь? – интересовались в конторе.
Васека, глядя куда-то выше конторщиков, пояснял кратко:
– Потому что я талантливый.
Конторщики, люди вежливые, отворачивались, пряча улыбки. А Васека, небрежно сунув деньги в карман (он презирал деньги), уходил. И шагал по переулку с независимым видом.
– Опять? – спрашивали его.
– Что «опять»?
– Уволился?
– Так точно! – Васека козырял по-военному – Еще вопросы будут?
- – Куклы пошел делать? Хэх…
- На эту тему – о куклах – Васека ни с кем не разговаривал.
- Дома Васека отдавал деньги матери и говорил:
- – Все.
– Господи!.. Ну что мне с тобой делать, верста коломенская? Журавь ты такой! А?
- Васека пожимал плечами: он сам пока не знал, что теперь делать – куда пойти еще работать.
- Проходила неделя-другая, и дело отыскивалось.
- – Поедешь на бухгалтера учиться?
- – Можно.
- – Только… это очень серьезно!
- – К чему эти возгласы?
«Дебет… Кредит… Приход… Расход… Заход… Обход… – И деньги! деньга! деньги!..»
Васека продержался четыре дня. Потом встал и ушел прямо с урока.
– Смехота, – сказал он. Он решительно ничего не понял в блестящей науке хозяйственного учета.
- Последнее время Васека работал молотобойцем. И тут, помахав недели две тяжелой кувалдой, Васека аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:
- – Все!
- – Что?
- – Пошел.
- – Почему?
- – Души нету в работе.
– Трепло, – сказал кузнец. – Выйди отсюда.
Васека с изумлением посмотрел на старика кузнеца.
– Почему ты сразу переходишь на личности?
– Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»… Даже злость берет.
– А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.
- – Может, попробуешь?
- Васека накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.
- – Прошу.
- Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.
- – Иди корову подкуй такой подковой.
- Васека взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее – не тут-то было.
- – Что?
- – Ничего.
- Васека остался в кузнице.
– Ты, Васека, парень – ничего, но болтун, – сказал ему кузнец. – Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?
- – Это верно: я очень талантливый.
- – А где твоя работа сделанная?
- – Я ее никому, конечно, не показываю.
- – Почему?
– Они не понимают. Один Захарыч понимает.
На другой день Васека принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку.
– Вот.
Кузнец развернул тряпку… и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени. Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человечка, под ситцевой рубахой – синей, с белыми горошинами – торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами. Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.
Кузнец долго разглядывал его.
– Смолокур, – сказал он.
– Ага. – Васека глотнул пересохшим горлом.
– Таких нету теперь.
– Я знаю.
– А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?
– Песню поет.
– Помню таких, – еще раз сказал кузнец. – А ты-то откуда их знаешь?
- – Рассказывали.
- Кузнец вернул Васеке смолокура.
- – Похожий.
– Это что! – воскликнул Васека, заворачивая смолокура в тряпку. – У меня разве такие есть!
– Все смолокуры?
– Почему?.. Есть солдат, артистка одна есть, тройка… еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.
- – А у кого ты учился?
- – А сам… ни у кого.
- – А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например…
– Я все про людей знаю. – Васека гордо посмотрел сверху на старика. – Они все ужасно простые.
– Вон как! – воскликнул кузнец и засмеялся.
– Скоро Стеньку сделаю… поглядишь.
– Смеются над тобой люди.
– Это ничего. – Васека высморкался в платок. – На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.
Кузнец опять рассмеялся.
– Ну и дурень ты, Васека! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?
– А что?
– Совестно небось так говорить.
– Почему совестно? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.
– А какую он песню поет? – без всякого перехода спросил кузнец.
– Смолокур-то? Про Ермака Тимофеича.
– А артистку ты где видел?
– В кинофильме. – Васека прихватил щипцами уголек из горна, прикурил. – Я женщин люблю. Красивых, конечно.
- – А они тебя?
- Васека слегка покраснел.
- – Тут я затрудняюсь тебе сказать.
– Хэ!.. – Кузнец стал к наковальне. – Чудной ты парень, Васека! Но разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки кукла.
Васека ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.
– Не можешь ответить?
– Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят, – ответил Васека.
…С работы Васека шагал всегда быстро. Размахивал руками -длинный, нескладный. Он совсем не уставал в кузнице. Шагал и в ногу – на манер марша – подпевал:
Пусть говорят, что я ведра починяю,Эх, пусть говорят, что я дорого беру!Две копейки – донышко,Три копейки – бок…
– Здравствуй, Васека! – приветствовали его.
- – Здорово, – отвечал Васека.
- И шел дальше.
- Дома он наскоро ужинал, уходил в горницу и не выходил оттуда до утра: вырезал Стеньку Разина.
О Стеньке ему много рассказывал Вадим Захарович, учитель-пенсионер, живший по соседству. Захарыч, как его называл Васека, был добрейшей души человек. Это он первый сказал, что Васека талантливый.
Он приходил к Васеке каждый вечер и рассказывал русскую историю. Захарыч был одинок, тосковал без работы. Последнее время начал попивать. Васека глубоко уважал старика.
До поздней ноченьки сиживал он на лавке, поджав под себя ноги, не шевелился – слушал про Стеньку.
– … Мужик он был крепкий, широкий в плечах, легкий на ногу… чуточку рябоватый. Одевался так же, как все казаки. Не любил он, знаешь, разную там парчу… и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет исподлобья – травы никли. А справедливый был!..
Раз попали они так, что жрать в войске нечего. Варили конину. Ну и конины не всем хватало. И увидел Стенька: один казак совсем уж отощал, сидит у костра, бедный, голову свесил: дошел окончательно. Стенька толкнул его – подает свой кусок мяса. «На, – говорит, – ешь».
Тот видит, что атаман сам почернел от голода. «Ешь сам, батька. Тебе нужнее». – «Бери!» – «Нет». Тогда Стенька как выхватил саблю – она аж свистнула в воздухе: «В три господа душу мать!.. Я кому сказал: бери!» Казак съел мясо. А?..
Милый ты, милый человек… душа у тебя была.
Васека, с повлажневшими глазами, слушал.
– А княжну-то он как! – тихонько, шепотом, восклицал он. – В Волгу взял и кинул…
– Княжну!.. – Захарыч, тщедушненький старичок с маленькой сухой головой, кричал: – Да он этих бояр толстопузых вот так покидывал! Он их как хотел делал! Понял? Сарынь на кичку! И все.
… Работа над Стенькой Разиным подвигалась туго. Васека аж с лица осунулся. Не спал ночами. Когда «делалось», он часами не разгибался над верстаком – строгал и строгал… швыркал носом и приговаривал тихонько:
– Сарынь на кичку.
Спину ломило. В глазах начинало двоиться. Васека бросал нож и прыгал по горнице на одной ноге и негромко смеялся.
А когда «не делалось», Васека сидел неподвижно у раскрытого окна, закинув сцепленные руки за голову. Сидел час, два – смотрел на звезды и думал про Стеньку.
Приходил Захарыч, спрашивал:
– Василий Егорыч дома?
– Иди, Захарыч! – кричал Васека. Накрывал работу тряпкой и встречал старика.
– Здоровеньки булы! – Так здоровался Захарыч – «по-казацки».
- – Здорово, Захарыч.
- Захарыч косился на верстак.
- – Не кончил еще?
– Нет. Скоро уж.
– Показать можешь?
– Нет.
– Нет? Правильно. Ты, Василий… – Захарыч садился на стул, – ты – мастер. Большой мастер. Только не пей. Это гроб! Понял? Русский человек талант свой может не пожалеть. Где смолокур? Дай…
Васека подавал смолокура и сам впивался ревнивыми глазами в свое произведение.
Захарыч, горько сморщившись, смотрел на деревянного человечка.
– Он не про Ермака поет, – говорил он. – Он про свою долю поет. Ты даже не знаешь таких песен. – И он неожиданно сильным, красивым голосом запел:
О-о-эх, воля, моя воля!Воля вольная моя.Воля – сокол в поднебесье,Воля – милые края…
У Васеки перехватывало горло от любви и горя.
Он понимал Захарыча. Он любил свои родные края, горы свои, Захарыча, мать… всех людей. И любовь эта жгла и мучила – просилась из груди. И не понимал Васека, что нужно сделать для людей. Чтобы успокоиться.
– Захарыч… милый, – шептал Васека побелевшими губами, и крутил головой, и болезненно морщился. – Не надо, Захарыч… Я не могу больше…
Чаще всего Захарыч засыпал тут же, в горнице. А Васека уходил к Стеньке.
… День этот наступил.
Однажды перед рассветом Васека разбудил Захарыча.
– Захарыч! Все… иди. Доделал я его.
Захарыч вскочил, подошел к верстаку…
Вот что было на верстаке:
… Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными глазами и кинулись на атамана. Стенька, в исподнем белье, бросился к стене, где висело оружие. Он любил людей, но он знал их. Он знал этих, которые ворвались: он делил с ними радость и горе.
Но не с ними хотел разделить атаман последний час свой. Это были богатые казаки. Когда пришлось очень солоно, они решили выдать его. Они хотели жить. Это не братва, одуревшая в тяжком хмелю, вломилась за полночь качать атамана.
Он кинулся к оружию… но споткнулся о персидский ковер, упал. Хотел вскочить, а сзади уже навалились, заламывали руки… Завозились. Хрипели. Негромко и страшно ругались.
С великим трудом приподнялся Степан, успел прилобанить одному-другому… Но чем-то ударили по голове тяжелым… Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень.
«Выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора», – сказал он.
Глумились. Топтали могучее тело. Распинали совесть свою. Били по глазам…
Захарыч долго стоял над работой Васеки… не проронил ни слова. Потом повернулся и пошел из горницы. И тотчас вернулся.
– Хотел пойти выпить, но… не надо.
– Ну как, Захарыч?
– Это… Никак. – Захарыч сел на лавку и заплакал горько и тихо. – Как они его… а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады! – Слабое тело Захарыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо маленькими ладонями.
Васека мучительно сморщился и заморгал.
– Не надо, Захарыч…
– Что не надо-то? – сердито воскликнул Захарыч, и закрутил головой, и замычал. – Они же дух из него вышибают!..
Васека сел на табуретку и тоже заплакал – зло и обильно.
Сидели и плакали.
– Их же ж… их вдвоем с братом, – бормотал Захарыч. – Забыл я тебе сказать… Но ничего… ничего, паря. Ах, гады!..
– И брата?
– И брата… Фролом звали. Вместе их… Но брат – тот… Ладно. Не буду тебе про брата.
Чуть занималось утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах.
По поселку ударили третьи петухи.
***
Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Источник: http://bookre.org/reader?file=180426